— Пирожков нет, — услышал он в ответ. И сразу насторожился. Было что-то необычное в этом голосе, какие-то интонации, за которые цепляешься, как за речную траву под водой — незаметно, но прочно. — Мы продаем картины.
— Что ж, вовремя, — усмехнулся он и, выйдя из машины, направился к столу. Предмет продажи заинтересовал его. Хотя, пожалуй, меньше, чем голос продавщицы. — М место выбрали хорошее.
— Это вас совершенно не касается, какое мы выбрали место, — сказала продавщица картин. — Если вы хотите что-нибудь купить, то покупайте. А если нет, то уезжайте.
— А посмотреть сначала можно? — поинтересовался Сергей. — Или у вас все покупают не глядя?
Он сам не понимал, почему не уехал сразу же, как только это услышал. Картины он покупать не собирался, тем более с придорожного стола для пирожков, а слова продавщицы прозвучали так неприветливо, что всякий нормальный человек уехал бы, даже если бы и собирался.
Кажется, все дело было в голосе этой женщины. Он втягивал в себя как воронка, но Сергей не сразу это понял.
Он всегда считал, что ничего не понимает в картинах, но никогда по этому поводу не переживал. У Анюты был безупречный вкус, точный и глубокий, и он просто доверял ее вкусу. Если она говорила, что какая-нибудь картина хороша, то, значит, так оно и было.
Но о тех холстах, которые были выставлены на столе и которые он в сумерках принял за кастрюлю с пирожками, Сергей сразу разглядел что-то… своеобразное; он не знал, как это правильно назвать. В них была какая-то замысловатость, поверхностная, но броская; так, наверное. Что именно на них изображено, понять было трудно, но это было нечто в темных, глубоких тонах. Кажется, какие-то впечатления или сновидения, притом довольно мрачные.
Все это Сергей понял в первые тридцать секунд и, делая вид, что продолжает разглядывать картины, незаметно оглядел их продавщицу.
Она была молодая, высокая, но стройная ли, понять было невозможно из-за бесформенной искусственной шубы, в которую она была одета. Капюшон шубы был надвинут низко, но в его тени все-таки можно было разглядеть классически правильные губы и нос этой женщины, и темный блеск ее глаз.
Рядом с женщиной стояла девочка, такая маленькая, что ее почти не было видно за столом. Она была до неразличимости укутана огромным козьим платком. В щель, оставленную между лбом и носом, смотрели карие глазки, до того яркие и до того какие-то… нежные, что Сергею стало не по себе. Скорее всего, эта неожиданная его неловкость была связана не только с нежной беззащитностью ее взгляда, но и с тем, что такая маленькая девочка была одета в большой мужской ватник. Ватник доставал ей почти до щиколоток, и рукава свисали до колен, но подвернуты не были — наверное, чтобы не мерзли руки.
«Художник Перов, картина „Тройка“! — сердито подумал Сергей. — Катерина Ивановна Мармеладова с семейством!»
— Вы будете покупать? — нетерпеливо спросила женщина, и он вздрогнул от ее манящего голоса. — Тут вам не Третьяковка, поскорее определяйтесь.
Непонятно, как мог манить голос, в котором слышалось столько презрения, но он именно манил.
— Где вы живете? — спросил Сергей.
— Это не ваше дело.
— Конечно, не мое, — пожал он плечами. — А ваше. Девочка замерзла, вы не видите? Ей обязательно продавать ваши картины ночью на дороге?
— Она сама захотела со мной, — сердито сказала женщина. — Я никому себя не навязываю. Вы остановились, чтобы меня воспитывать? Должна вас разочаровать, мы уже уходим.
— Садитесь, я вас отвезу, — сказал Сергей. — Что-то я не вижу в обозримом пространстве никакого жилья. А необозримое пространство ваша девочка пройти уже не в состоянии. Довезу вас до дому и там заплачу за картины. За одну или за две, на месте определюсь, — усмехнулся он.
Он видел, что презрение к нему борется в этой женщине с желанием поверить в неожиданную удачу. Безнадежная бредовость ее занятия — продажи картин в сумерках у обочины, на столе для пирожков — была слишком очевидна. А ему в самом деле было жаль замерзшую девочку, и… И что-то еще он чувствовал, когда предлагал подвезти их до дому, но что именно, не понимал.
— Вряд ли вы что-нибудь купите, — сказала женщина. — Но с паршивой овцы… Пойдем, — обернулась она к девочке. — Пусть отвезет — он хочет чувствовать себя благодетелем.
Жили они, оказывается, в Тураково. Сергей ездил по Ярославке часто, но в деревню эту, конечно, никогда не заезжал — видел только указатель поворота на нее.
«Чертова баба! — сердито думал он, пока машина прыгала по ухабам раздолбанной, спускающейся под холм дороги к темнеющим вдалеке приземистым домам. — Километров пять, не меньше. Ладно самой, но девчонке-то ради чего мучиться?»
Обе они сели сзади, и он время от времени поглядывал на них в водительское зеркальце. Женщина откинула капюшон, и классическая правильность всех черт ее лица стала совершенно очевидной. С нее самой можно было писать картину или лепить скульптуру. Нет, скульптуру, пожалуй, нельзя было: слишком беспокойным было ее лицо. Ощущение беспокойства каким-то странным образом вызывал даже высокий, мраморно-белый лоб, не говоря уже о вздрагивающих, губах и разметавшихся по плечам прядях спутанных волос, темных и густых.
А девочка высунула из-под платка маленький покрасневший нос, шмыгала им и смотрела на Сергея с любопытством, таким же нежным, какой прежде была в ее глазах опаска. Один раз он встретился с нею взглядом в зеркале и улыбнулся. Она тут же улыбнулась в ответ, и тут же смутилась.
— К крайнему дому, — скомандовала женщина. — И вообще, можете ехать обратно, отсюда мы сами дойдем.
— А картины? — напомнил Сергей. — Выгрузим их возле дома, и я отберу те, которые хочу купить.
— Это не дрова, чтобы их выгружать, — сердито сказала она. — Ладно, езжайте дальше, если колеса не боитесь пробить.
Крайний на улице дом оказался вблизи таким убогим, таким каким-то перекошенным, что непонятно было, как он вообще стоит еще на земле. Крыша сидела на нем, как кепка на пьяном — набекрень.
Сергей остановил машину у ворот — забор был не дощатый-, а из кривых кольев — и, вынув из багажника картины, понес их к калитке. Женщина и девочка молча шли за ним.
Дверь домика распахнулась, и на крыльцо выскочила еще одна женщина, вернее, старуха — маленькая, сутулая, в таком же, как у девочки, ватнике, наброшенном на плечи.
— Да что ж это такое, Господи, наказанье на мою голову, Амалия, ушла, не сказала куда, ночь на дворе, холод какой, все себе по-женскому отморозишь, ребенка застудишь!.. — без единой паузы затараторила она. — Хоть бы записку оставила, совсем за человека мать не считаешь, а это кто с тобой? — Она наконец вгляделась в Сергея, щурясь в темноте после домашнего света. — Опять бомжа ведешь?
— Это не бомж, а весьма респектабельный господин, — насмешливо произнесла Амалия. — Он собирается купить мои картины.
— Тогда, значит, с психушки сбежал, — вздохнула ее мамаша. — Кто еще их купит?
— Несите картины в дом, — распорядилась Амалия. — Не здесь же их… вы-гру-жать!
Комната с низким потолком, в которую Сергей вошел из сеней, показалась ему неуютной и захламленной. Впечатление тоски и неуюта усиливалось и от затхлого деревенского запаха, и оттого, что освещалась эта комната одной тусклой голой лампочкой. Никогда он не видел такой убогой, ничем не прикрытой и, кажется, даже не прикрываемой нищеты.
Картин было пять. Не развязывая бечевку, которой они были связаны вместе, Сергей прислонил их к ножке стола, застеленного линялой клеенкой.
— Сколько вы за них хотите? — спросил он.
— За все? — поинтересовалась Амалия. — Вы же, по-моему, намерены были выбирать, для того и ехали.
— Я пришел в восторг от всех, — усмехнулся он. — Назовите, пожалуйста, их общую цену.
