молился ей. В храме.
За ухо я не обиделся, но так и не понял, отчего это дядя Капаней краснеет?
А еще у нас на улице есть Медный Дом. Его так называют, но это не дом, а подвал. Над ним раньше Палаты Данаи стояли. Я там не был. И папа не был. Говорят, там очень темно и страшно. В этом подвале родился ванакт Персей. Потом его в море бросили, а он Медузу Горгону убил.
Медуза тоже у нас похоронена. Только не на улице Глубокой, а за Лариссой, возле агоры. В городе очень-очень много могил. Я думал, что так и надо, но папа сказал, что могилы есть только в Аргосе. Во всех городах тех, кто умер, относят в некрополь, за стены. И в Микенах, и в Фивах, и в папином Калидоне. У нас тоже есть Поле Камней, но многих оставляют в городе. У нас даже есть могила, где лежат целых сорок человек сразу. То есть не человек, а голов. Ее так и называют — Сорокаголовая. Там лежат головы сыновей басилея Египта[11]. А все остальное похоронено в Лерне, возле гидры.
Гидра живет в море. Некоторые говорят, что ее убил дядя Геракл, но у нас в городе все знают, что он убил маленькую гидру, а большая жива-здорова, и ее все боятся. Полидор, сын дяди Гиппомедонта, ее сам видел. Говорит, страшная.
Вот бы ее убить!
А богов все-таки ругать не надо. Вдруг услышат?
* * *
— Ты, Тидид, меня извини! Я... Я не хотел тебя обидеть...
Амфилох не умер. Он даже болел не сильно. Просто полежал неделю — и встал. И теперь мы снова стоим на ступеньках храма Трубы. Но не деремся.
Миримся.
— Твой папа очень хороший. И смелый. И мама... Она очень хорошая была. Извини!
Я думал, что извиняться придется мне, но Амфилох решил сам извиниться. А Алкмеон почему-то не пришел. И никто больше не пришел — только Амфилох.
— Просто вы все закричали. Ты про кабана, Ферсандр — про спартов...
— Ну мы же дрались! — удивился я. — Так полагается!
— Ругать врагов тоже полагается, Диомед. Чтобы разозлить, из себя вывести. Вот я и... Но я не должен был так говорить, извини!
И вдруг я начинаю понимать, что Амфилох говорит со мной как со взрослым. Как с совсем взрослым. Я хочу сказать: «Да ладно!», но вдруг понимаю, что надо ответить иначе.
— Ты меня тоже извини, Амфиарид. Я... Я не хотел. И насчет пеласгов, и насчет... Я просто реку увидел.
— Знаю.
Амфилох морщится, поглаживает бок. Я тут же вспоминаю — у него же ребро сломано. Правда, не три — одно, но все же.
Мне немножечко стыдно. Ребра ломать нельзя. Ведь мы же не враги. Мы — родичи, дядя Амфиарай — брат дедушки Адраста. Двоюродный, но все же брат.
— Знаю. Мне отец объяснил. У тебя это как у Геракла. И как у твоего отца.
— А что у них такое? Папа мне так и не объяснил. И дядя Полиник не объяснил.
Амфилох медлит, зачем-то оглядывается.
— А ты... А ты не обидишься?
Я задумываюсь, наконец качаю головой.
— Не обижусь. Ведь ты мне расскажешь, чтобы я знал, — а не чтобы обижался.
Мы поднимаемся выше, садимся на неровные, теплые от солнца ступени. Амфилох не спешит.
— Понимаешь, Тидид, — наконец начинает он. — Человек... Он не виноват, если болен. А особенно, если болезнь послали боги.
Я киваю. Не виноват, конечно. Вот дядя Эмвел, брат дяди Эгиалея, так больным и родился. Но он очень хороший, его любят. Даже больше, чем дядю Капанея.
— Говорят, Геракла преследует Гера. Она насылает безумие. Ты слыхал, Геракл ведь детей своих убил? И племянников...
— Врешь!
«Врешь!» — это я просто так. Почему-то я верю Амфилоху. Но как же такое может быть?
— А сейчас он, говорят, совсем из ума выжил. Никого не узнает, с даймонами разговаривает...
«Я его, Геракла, сфрашивал, когда он еще пыл... Ну, вы понимаете».
«Не сравнивай. Не дай Зевес, чтобы мальчик стал таким же!»
Вот о чем говорили папа и дядя Полиник!
— Но... Но мой папа... Он не такой. Не такой! Не такой! Это все неправда. Папа не убивает детей!
— А ты знаешь, за что его изгнали из Калидона?
Любопытство щекочет ноздри. А действительно, за что? Плохие родичи напали на моего папу, он защищался... А как же дедушка Ойней? Почему? Нет, не хочу. Лучше сам у папы спрошу!
— Изгнали — и изгнали. — Я отворачиваюсь, смотрю в сторону. — Ну, ладно, Амфиарид, мир?
— Мир!
Жмем руки — тоже по-взрослому.
— А своим пеласгам... то есть скажи своим, что на нашу улицу они могут приходить, но пусть сначала спрашивают. И в бабки пусть у храма не играют! А драться будем по правилам. Как полагается.
— Драться? — Голос Амфилоха звучит как-то странно. — А вот насчет драться...
— Он сказал, что со мной драться больше никто не будет. Никто! Родители запретили. И дедушка Адраст запретил. Если драка, я должен стоять в стороне — как взрослый, а иначе будет не по правилам.
Сфенел не отвечает. Сопит.
Думает.
— Выходит, мы победили, а, Тидид?
Не хочется огорчать друга, но...
— Так теперь же вы двое будете против всех!
— Верно...
Безопасность нашей любимой улицы под угрозой. Если со мной не станут драться, Алкмеон приведет своих пеласгов...
— Правда, мы с Амфилохом ну... помирились. Он сказал, что драться будут теперь на равных. Вас двое — их двое. Кто кого побьет — тот и победил.
Капанид снова думает.
— А если он не придет? С Алкмеоном ты не мирился?
С ним я не мирился. Старший сын дяди Амфиарая не пожелал жать руку какой-то мелюзге. У-у, Губа Заячья!
Ну, тогда...
— Тогда я все равно драться буду. Если Алкмеон придет. Или если пеласги толпой нападут. У них свои правила — у нас свои. Правильно?
Капанид ухмыляется, кивает. Военный план готов, да только он пока бесполезен. Вот уже неделя, как на нашу улицу чужаки не приходят. А если и приходят, то по одному. И в бабки не играют.
А когда нас видят — разрешения просят.
— Я вот чего подумал, Тидид, — внезапно изрекает Сфенел. — Ты Амфилоха побил — и вы с ним помирились. И даже подружились!
Я с уважением смотрю на друга. Странно, о таком я даже не подумал. А ведь действительно: побил — и подружились.
