* * *
Кровь хлынула на лицо — теплая, душистая, солена На лицо, на руки, на пропитанный потом хитон...
— Темная Геката, этой ночи правительница! Селене Серебряной ты сестра, Аиду Глубокому ты падчерица, всесильная, всевидящая, вездесущая, из темных глубин приходящая, от корней подземных, от гробов безгласных...
Я не двинулся с места. Только глаза закрыл. На веках — тоже кровь. И на губах. И на шее.
— ...Селена на небе, мертвец в земле, мертвецу тоскливо, мертвецу холодно, он зовет тебя, Темная Геката, мы не зовем, нет нас здесь, и родичей наших нет, и скота нет, и не слышишь ты нас, и не видишь...
Мертвая овца упала на старые каменные плиты. Кровь еще лилась, еле заметно дергались веки.
— ...Мертвец позвал тебя, мертвец говорит, мертвец просит. И той просьбе покорна будь, Темная Геката, ибо заклята ты кровью, а та кровь тебя сильнее, и твоих слуг сильнее, и даймонов подземных, и душ неупокоенных...
Глухо звучали слова — и тишина была ответом. Даже птицы ночные смолкли, словно чуя Ее приход.
— ...Мертвец к солнцу хочет, к теплу хочет, пальцами землю скребет, корни гложет, гроб трясет...
Худая старческая рука еле заметно коснулась моего плеча. Я понял и осторожно опустился на колени — на теплый камень, на теплую кровь.
— ...А мы ему поможем, кровью напоим, мясом накормим, и то мясо вокруг костей белых отрастет, плотью станет. А с той плотью и жизнь вернется, и встанет мертвец, и глаза откроет, и вдохнет, и слово скажет...
И вновь — тишина, глухая, мертвая. Словно те, кто стоял вокруг старого алтаря, лишились дыхания, сгинули, превратились в прах, в ветхий камень...
Я открыл глаза. Передо мной — залитые кровью плиты. Передо мной — высокий каменный трон...
...И тонкая, почти бесплотная рука. Худые старушечьи пальцы коснулись волос.
— Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя. Отныне вражда кончена. Афарей сын Портаона! Да упокоится душа твоя вечно, вековечно в Аиде Глубоком и да не вернется она более к нам — ни для мести, ни для смерти. Диомед сын Тидея отныне займет твое место у очага, твое место в доме, и место на ложе, и дом, и поле, и сад. Иссякнет кровь и настанет мир! Во имя Гекаты Темной, во имя предков- пращуров!..
То ли почудилось, то ли в самом деле, но в тот миг, когда мое лицо коснулось ее ладоней, дрогнули старые камни, и словно стон — еле слышный, протяжный, пронесся на холмом...
— Встань, Диомед, наш родич!
На бесцветных старушечьих губах — улыбка. Сестра Афарея, когда-то убитого моим отцом, Тидеем Непрощенным, принимает меня, сына убийцы, в свой осиротевший род..
...Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя. Теперь на моих плечах — меховой плащ. Такой же, как на Капаниде. Сфенел отныне — ксен, гость рода, и никто из куретов никогда не поднимет на него руку.
В деревянной чаше не вино — кислое молоко. Злое — как здесь говорят. Холодное, пьянящее. Чаша идет по кругу, пустея с каждым глотком.
— Осторожно, ребята! — Басилей Андремон смеется, блестит белыми зубами. — Два глотка — на коня не сядешь, три глотка — меч не поднимешь!
И вправду — острый серп Селены начинает двоиться, расплываться серебристой радугой. Но я не боюсь. Сегодня бездонная река плещется где-то вдали, не здесь, не у этого холма.
— А я знал, что ты придешь, — на лице Фоаса, сына Андремона, нет улыбки. — Ты — курет! Ты — мужчина. Когда я пойду на войну, ты возглавишь правое крыло.
Я вспоминаю герму — и мне стыдно. Хорошо, что я вовремя отдернул кинжал!
— Ну-ну, вояки! — Рука басилея тяжело опускается на плечо сына. -Мир, мир, мир! Этолийцы друг с другом не должны воевать, с врагом должны воевать, вместе воевать...
...Иначе кости Ойнея, моего деда, давно бы растащили вороны. Я уже понял, как ненавидят в Этолии Живоглота. И куреты, и калидонцы.
Но сейчас — мир.
— Завтра поговорим, Диомед, — теперь басилей смотрит на меня. — О том поговорим, об этом поговорим. Как думаешь, найдется о чем?
Его губы улыбаются, но глаза — нет. Я догадываюсь — о чем. Живоглот не вечен, кто-то должен наследовать Калидон. Сейчас у трона толпятся жадные родичи, которых тут любят не больше самого Ойнея.
Но это — завтра. Сегодня мы пьем кислое молоко, а вокруг горят костры, я жив, и пролитая когда-то кровь наконец остыла.
Внезапно я ловлю на себе взгляд басилея — недоуменный, полный удивления. Андремон смотрит на меня, затем на Капанида, потом — снова на меня.
Или я плащ не так надел?
— Эй, сюда! Все сюда!
Разговоры стихают, кто-то роняет чашу прямо на землю. Миг — и вокруг нас крепкие чернобородые парни в меховых плащах. Мечи — за поясом, белые зубы сверкают.
Родичи!
— Почему обычай нарушаем, мужи куретские? Почему мальчишки злое молоко пьют, у ночного костра стоят, мужские беседы ведут?
Белозубые переглядываются, смотрят на нас.
— Обычай! Обычай! Мальчишки! Мальчишки!
Смеются все — кроме нас с Капанидом. Чего уж тут смешного? Ясное дело — мальчишки. Не успели гидру убить!
— Что делать будем, мужи куретские, а? Взашей от костров прогоним? Из круга нашего прогоним? К женщинам прогоним?
Весельчаки в мохнатых плащах переглядываются, чешут затылки.
— А может, пострижем их, басилей?
...И тут я начинаю понимать.
— Пострижем! Пострижем! Эй, у кого нож острее? Пострижем!
— Куреты! — Огромная рука взлетает к черному небу — Вы, мои родичи, свидетели того, как эти двое мальчишек пришли сюда сами. Пришли, не зная, что ждет их — жизнь или смерть. Значит, они — не мальчишки!
Он уже не смеется. И гаснут вокруг белозубые улыбки
— Только мужчина рискнет жизнью ради чести. Только мужчина может взглянуть в глаза Танату. Они — мужчины! Дайте нож. Каменный, тот, что на алтаре!
Мы со Сфенелом переглядываемся. А здорово вышло! Только обидно, ведь и не сделали мы ничего такого. Ну пришли. Так как было не прийти?
Андремон пробует пальцем кремневое острие, поднимает нож...
...Свист. Легкий ветерок. И стрела — огромная, хищная. В земле — прямо между мной и басилеем.
Дрожит!
— Хейя-я-я-я-я-я! Хейя-я-я-я-я-я!
Уже не ветерок — ураган. Воздух толкает в грудь, отбрасывает в стороны растерянных бородачей. Ураган! А следом — гром!
