куда? А ты уезжаешь... хоть бы с собой взял, а еще друг называется! Обидно даже! Да знаю, знаю, не любят у тебя там в Калидоне чужаков, а тебе с дедом разбираться... Может, все же вдвоем поедем, а? Вдвоем мы их всех враз! Да понял, я, Тидид, понял. Нельзя... А в Аргосе? Чего я без тебя буду в Аргосе делать? Ну какой из меня к Мому-Дурню басилей! Родичи еще! Завопят: пришел час, Сфенел богоравный, права наши вернуть! И права вернуть, и стада вернуть, и села вернуть, и чего не было — тоже вернуть. Такое начнется! И теперь уж точно — женят. Буду род наш продолжать — Анаксагоридиков плодить. Ровно бык, честное слово! А ты бы ее, Тидид, видел, эту невесту! Не к ночи вспоминать... Ладно, за домом твоим пригляжу, и за Амиклой пригляжу, а то пропадет девчонка. И... вот чего! Я тебе, Тидид, подарок приготовил. Не-не, не смотри сразу. Тут такое дело было — менялись мы. Щербатый, Амфилох который, у брата женщину выменял — Манто, Тиресиева дочка, помнишь? Выменял — и отпустить хотел, к отцу. А она говорит, что помер Тиресий, почуяла она. Вот ведь, не пережил Семивратые, старик! Жалко, мудрый был, говорят! Это я, Тидид, вот к чему. Амфилоховы ребята храм обнесли. Много чего набрали, ну и среди всякого прочего щит прихватили — висел там. Приметный! Он по жребию Щербатому и достался. А я увидел...
Узнаешь?
Только не смей благодарить, понял? Не смей, Тидид, обижусь! Да так обижусь!
..Черная кожа, полустертые белые звезды, Селена-Луна посреди. Селена — Глаз Ночи. Папа!
* * *
И снова бьют копыта в сырую землю, и грива конская глазами, а вокруг — локрийский лес...
Эй, куреты! Закололи беотийскую свинью?
Закололи, хоть визжала! А теперь — домой пора!
Хо-о-о-о! Хой!
Много ль вы добра набрали, женщин, стад и серебра?
Мы всего везем без счету, внукам хватит на сто лет!
Хо-о-о-о! Хой!
Кто же в бой вас вел, куреты? Кто прославил отчий край?
Диомед, Тидея отпрыск, подарил победу нам!
Хо-о-о-о! Хой!
Как же так? Ведь он — мальчишка, ростом мал и безбород?
Борода козла украсит — нам он люб без бороды!
Хо-о-о-о! Хой!
Все то же, только теперь мы не спешим, никуда не гоним. Можно вволю смотреть по сторонам, останавливаться, где душа пожелает, пить злое молоко у ночного костра, долго лежать на земле, глядя в низкое осеннее небо...
Все можно — да вот только ничего не хочется. И даже не поймешь, почему...
АНТИСТРОФА-I
Глашатая не было, стражи у дверей не было, и сами двери оказались распахнуты. Только на ступеньках сирот ливо лежал чей-то забытый сандалий. Быстро, видать, убегали!
Три года назад меня сюда не пустили. А сегодня я спрашивать не стану.
Сам войду!
Рядом — Фоас, рядом — мои куреты, им тоже интересно: переглядываются, языками щелкают. Еще бы! Maло кто переступал порог этого дворца, так похожего на старый свинарник. Нелюдимо живет мой дедушка, Ойнеи Живоглот! Он бы и сейчас нас не пустил, ни во дворец, ни в город. Даже стражу выставил, даже дружину свою из соседних сел кликнул. Да только дружина подзадержалась почему-то, а ворота нам открыли. Дядюшка Терсит открыл. Верил ему мой дед! Верил — и поскользнулся. Вступил, так сказать, — в дядюшку Терсита.
Оружие спрятано, даже доспехи надевать ни к чему. Некому Живоглота защищать! Поднимайся по старым ступеням — и бери басилея за жабры.
Скучно даже!
Много я чего передумал, пока сюда ехал. Обо всем думал, но все больше о деде. Ведь не всегда таким он был. Стариков послушать (самому не довелось, да Фоас рассказал), так первым храбрецом слыл Живоглот, героем. Еще бы, Беллерофонтов побратим! Самого Беллерофонта, шутка ль? Говорят даже, что не один Главкид Беллерофонт Химеру Огнезевную убивал, а с дедом. Странно даже, а как подумаешь, чего же тут странного? Ведь Ойней Партаонид — самого Мелеагра-героя, дяди моего сводного, отец. Он же папин папа!
— Вот ведь как случается! Был героем — Живоглотом стал.
Я смотрю на Фоаса, он — на меня. Кажется, и моему чернобородому родичу не по себе в этих стенах. Всякое о дворце дедушкином говорят. Будто и не дворец это, а пещера с дюжиной Химер. И с Гидрой в придачу.
— Ты... Ты... Ненавижу! Ненавижу!
Думал, он на грифа похож, дед мой Живоглот. На злого грифа, что сидит в каменных палатах на троне каменном. Сидит, глазами круглыми вращает, ищет — кого бы склевать. А он рыбой оказался. Старой рыбой с выпученными глазками и отвисшей челюстью. Не говорит — булькает.
— Чего... Чего тебе надо? Моего... моего добра? Не получишь, не получишь!
Я ждал, пока он добулькает, да по сторонам смотрел. Только смотреть тут не на что. Стены в побелке осыпавшейся, вместо трона — скамейка, бараньей шкурой покрытая, а за скамейкой — полдюжины перепуганных старичков, дедовых даматов[25]. На окнах ставни, гвоздями заколоченные. Не удержался — первым делом ставни открыл. Никудышные гвозди оказались!
— Уйди! Уйди, сын греха! Уйди, я тебя ненавижу, и твoero отца ненавижу! Почему ты не в Гадесе, как он?
Булькает! А даматы стоят столбами, пустыми глазами светят. Страшно им! И то, всю Этолию Калидонскую ограбили. Ни стыда, ни совести — последнюю козу готовы забрать! И предпоследнюю — тоже (это я про дядюшку Терсита). Правда, главных лиходеев тут нет. Бежали они, Онхест, Келевтор и Ликопей, дедовы племянники, те самые что себя наследниками Калидона считали. Бежали — басилея бросили!
— Никогда! Слышишь, никогда!
Добулькал? Кажется, да. Сглотнул, щеками белыми, обвислыми дернул.
— Будь ты!.. Будь ты!.. Хорошо, хорошо, я согласен только уйди, не хочу тебя видеть, не хочу!..
Я поглядел на Фоаса. Понял мой родич, взял за ушко ближайшего из даматов, того, у которого баночка с краской у пояса висела. Тот тоже сообразил — достал табличку для письма вместе с кисточкой.
— Я... Я, Эней, сын Портаона, басилей Этолии Каледонской... Я... признаю этого... этого... Диомеда, сына... сына... Не хочу говорить, сам имя впиши! Своим внуком и... и единственным наследником царства моего... Все! Все! Оставьте меня... в покое! В покое! Оставьте меня!..
На спинку кресла откинулся, глаза свои рыбьи закатил. Все? Нет, не все, еще печать. Вот она, у дамата, того, что в углу — тоже за поясом.
— Теперь уходи... сын... сын греха!..
А мне вдруг его жалко стало.
За скрипящей дверью гинекея — маленькая горница. Окошко, ложе простым покрывалом застелено. Рядом с ложем — станок ткацкий, а на нем — тоже покрывало, но только цветное, с головой Медузы. Глаза вытканы, грозно смотрят, а рта еще нет.
У станка — девушка. Моих лет, только худая, бледная. Нас с Фоасом увидела — встала.
— Радуйтесь!
А в голосе — ничего, ни радости, ни страха, ни удивления. Пустой какой-то голос.
Я себя назвал, Фоас — себя. Поклонился даже.
