горизонт уходят...
— Мне ведь четырнадцать уже! Целых четырнадцать! Меня постригли даже... А я и не видел ничего! Ничегошеньки! Геракл-то в мои годы!.. Я как услышал, что ты в Куретии пируешь, так и понял — война будет!
Понял? Ого!
— Так ведь Фивы с запада брать удобнее! — смеется Гелиос. — Это каждому понятно! Твои друзья, эпигоны которые, на востоке, внимание отвлекают, а ты — с запада. Наковальня и молот. Правильно?
Улыбается Гелиос, а мне не до смеха. Непростой парень. Ой непростой!
— Я на корабль — и сюда. Да только опоздал. И ограбили дорогой — вещи забрали, серебро, сандалии даже. Хорошие были, на медной подошве... Эх, хотел стать, как ты. Героем! Чтобы битва, чтобы враги впереди! Не получилось!
Вздыхает Одиссей Лаэртид. Обидно ему, что героем не стал. Хотел рассказать я про Фивы, про трупы на поле, про то, как Ферсандр плакал. Хотел — да не стал. Скоро вырастет — и сам поймет.
— Так ты, значит, лучник, Одиссей? А я, знаешь, так и не научился. Копье — да, а вот лук...
Привстал Гелиос. Глаза загорелись — карие, яркие.
— А ты, Диомед, как тетиву натягиваешь — от груди или от уха? А лук у тебя какой?
В общем, славный парень оказался. Даже жалко стало его в этом доме оставлять — тете Деянире на растерзание. Ну ничего, про стада ей отцовские расскажет. Много стад у Лаэрта Пирата!
А насчет лука... Ну, что тут говорить, завидно!
* * *
— Мама! Мама, ты!
— Тише, маленький, тише!
Мама! Не во сне, не дальним тихим голосом — живая! Здесь!
— Мамочка!
Ткнулся в плечо, как когда-то в детстве, замер, все еще не веря. Мама! Как хорошо!
На маме — серый плащ, глубокий капюшон лицо закрывает. Я знаю — ей опасно приходить даже сюда, в куретскую глушь, к лесному костру. На всякий случай оборачиваюсь...
— Они спят, — смеется мама. — Пусть спят! У нас с Морфеем дружба!
— Мама! Я... Ты...
Слова мешаются, мешаются мысли. Столько надо рассказать, о стольком спросить! Конечно, мама обо всем знает, она всегда все знает, но все-таки...
— Мы победили, мама! Победили! А дядя Эгиалей погиб! И другие погибли, их очень много было...
— Знаю, сынок.
Мама сбрасывает капюшон, проводит тонкой рукой по лицу. Какая она у меня красивая! Почему у меня не такие же глаза, как у нее, — синие, огромные?
— Вот ты и выиграл свою первую войну, Диомед! А тебе только шестнадцать. Видел бы наш папа!
Комок подкатывает в горлу. Папа! Неужели никогда? Никогда больше...
— У меня его щит, мама! Капанид подарил. Я приказал его починить, ремень новый поставить!..
— Знаю... Я ему подсказала. Тихо, на ушко. Он и не догадался, что это я.
Да, мама есть мама! Ну что тут скажешь?
— Я очень боялась, мальчик! Нет, не фиванцев. Боялась, что вмешается Семья. МЫ вмешаемся... А потом поняла. Отец... МОЙ отец, он умный, очень умный. Если бы вы погибли, как и ваши отцы, люди бы догадались. Догадались — и стали бы осторожнее. Поэтому отец решил не вмешиваться — пока. Не вмешиваться — и готовить что-то большее...
Тихо говорит мама. Тихо говорит — но страшно слушать ее негромкий голос. И самое ужасное — я понимаю. Что-то большее — для того, чтобы всех сразу... Гекатомба...
— Мы, ВАШИ родичи, должны погибнуть, да, мама? Все, у кого хотя бы капля ВАШЕЙ крови?
Молчит мама, кивает только. Кивает, на меня не смотрит.
— Я.. Я предлагала твоему папе уехать. В другой мир, в другой... Номос. Ты ведь знаешь, что такое Номос, сынок?
Ну еще бы! Ведь я уже сделал Первый Шаг!
— Плоской нам мнится земля, меднокованым кажется небо... Так, мама?
— Знает про «Номос» мой сын. Значит — Сияющий он. Мама негромко смеется, и я смеюсь, словно ничего не было сказано, и мне ничего не грозит, и маме не грозит, и дед — мой НАСТОЯЩИЙ дед, мамин папа, не готовит гибель нам всем...
Не хочу больше об этом! Лучше о другом, ведь мама все знает.
— Почему Ойней меня ненавидит? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа? Как я?
Да все мы, отравленные ИХ кровью. Ядовитое семя...
Мамина рука гладит меня по голове. Словно я опять маленький. Маленький мальчик, которому надо спеть колыбельную на незнакомом (мамином!) языке.
— Он болен, сынок. Если, конечно, любовь — это болезнь.
Любовь?!
— Он полюбил... то, что любить нельзя. И теперь ненавидит — папу, тебя, но сильнее всего — себя. Не стоит об этом, сынок! Когда-то Ойней, сын Партаона, был лучшим из лучших...
— Как Беллерофонт? — вспоминаю я.
— Да... Иногда надо умирать вовремя... Не хочу о смерти. У тебя новый друг, правда?
— Друг? — поражаюсь я. О чем это мама? Ах да! Рыжий Гелиос! Сын Лаэрта Пирата!
— Он еще совсем мальчишка. Ты помоги ему, сынок! Хорошо?
Самая пора обижаться. И за себя, и за Одиссея-лучника.
— Мама! Он... Он не маленький! И неужели ты думаешь, что я сам...
— Ну конечно, вы оба — взрослые мальчики. Совсем взрослые!
Странно говорит мама. Так странно, что мне уже не хочется обижаться.
— Он... В детстве думали, что Одиссей вырастет безумным. Его имя, заметил?
— А что тут замечать? — вновь удивляюсь я. — Одиссей — Богов Сердящий! А я — Богов Превосходящий, так?
— Так... Постарайтесь стать друзьями. Может, когда-нибудь это спасет жизнь — вам обоим. Может быть... Герой не должен быть один, Диомед!
Друзьями стать? Но у меня есть друзья! Разве с Капанидом мы пропадем? И с Ферсандром? И даже со Смуглым? Или мама имеет в виду что-то другое? Вот уж не думал, что Гелиос — мамин любимчик!
Точно!
Не Гелиос — Любимчик!
— Прощай, мальчик! НАМ запрещают смотреть в будущее, но для матери нет запретов. Может случиться всякое. Не бойся меня позвать. Против НАС нужны МЫ...
Случиться? Но что? Хочу переспросить, но вдруг понимаю — нельзя. Потому что я — человек, а мама нет, и то, что знает она, может убить, искалечить...
Ну почему так? Чем провинились мы с мамой? Ведь каждый имеет право жить! Жизнь и без того такая короткая!
— Мама! Ты... спой колыбельную. Как когда-то!
— Хорошо, мой взрослый мальчик. Я спою, а ты засни...
