— А я Горго, внучка Ойнея, дочь Горго, его дочери. Радуйтесь, родичи!
Сказала — и вновь за станок села. Переглянулись мы, вышли, дверь осторожно закрыли.
— Ай, красивая девушка, понимаешь! — мечтательно вздохнул курет.
Красивая? Как только заметил? По мне, ни рыба ни мясо. Но вот что интересно, имя матери она назвала, а отцовское — нет.
Как же так?
А на площади (той, что больше на выгон похожа) — толпа. Когда только собраться успели, добрые калидонцы? Толпа немалая — с полсотни. По-здешнему — сонмище целое.
Ждут. Нас ждут.
А мы и готовы были, дамата вперед вытолкнули, того, что с табличкой. Прочирикал дамат, печать показал. Выслушали — молча выслушали. Переглядываться стали.
И — ничего.
Молчат!
Мы ведь чего думали? Собрались горожане басилея законного защищать. Хоть и Живоглот он, а все же Портаону наследник, вольными голосами кликнутый. Тут ведь не Аргос, тут каждого басилея на этом самом выгоне и выбирают. Этолия — страна свободная. Потому и не тронули мы Живоглота. Даматы- лиходеи одно, а царь — совсем иное.
Да только молчали добрые калидонцы. Плохо так молчали. На меня смотрели — и молчали. И было в их взглядах одно, простое и понятное.
Чужак!
И от взглядов этих сразу же стена между нами выросла, да такая, что не перескочить. Хотел я сказать о правах своих, о том, что теперь подати снизят, а захваченное не по обычаю вернут, но понял — бесполезно. Я — чужой. И в Аргосе. И здесь.
Так и стояли — молча. А потом расходиться стали.
* * *
— А почему ты, дядюшка Терсит? Не боишься, что повесят? За то, что ворота нам открыл?
— Не повесят, хи-хи, не повесят! Потому как свой я, племянничек, а ты — чужак. Деда твоего тут не любят, отца не любили, за что тебя любить-то? А я тут все знаю каждый закоулочек, каждый уголочек, так что некого кроме меня, за верховного дамата оставить. Кто же Калидоном управлять будет? Не ты ведь? Только я могу, хи-хи! А если хочешь, Онхеста с Келевтором позови. С Ликопеем в придачу. Придут, хи-хи, прискачут!
— Только смотри, дядюшка! Лишку возьмешь или обидишь кого — повешу. Даже если яйцо куриное на дорогу выкатится, ты мимо пройдешь, смотреть не станешь!
— Яйцо? А зачем мне яйцо без курицы? Ладно, ладно, я же не Живоглот. Я справедливым буду, хи- хи! Честным!
— Смотри, дядя Терсит!
— И ты посматривай, племянничек. Не любят тут ваш род, хи-хи, ох не любят! Хи-хи!
— Ха-ха, дядюшка!
* * *
— Богоравный... Богоравный Диомед! Богоравный..Я уже и на колесницу вскочил, и вожжи в руки взял подальше от дворца ехать. И вдруг...
— Богоравный... богоравный Диомед! Можно мне...
Оглянулся — рыжий! Совсем рыжий! Как Гелиос и закате.
— Если можно, богоравный Диомед, я бы хотел поприветствовать... познакомиться!
Да, рыжий! Рыжий, на лице — веснушки, меня помладше, босой, в драном плаще. А плащ серебром заткан. Вот диво!
— Радуйся! — улыбнулся я Гелиосу. — Я — Диомед. Только — не богоравный. Просто — Диомед.
— А я... Я Одиссей. Одиссей, сын Лаэрта, с Итаки. Я сын басилея Лаэрта...
Вот почему его выговор мне сразу же нездешним показался!
Спрыгнул я с колесницы, руку Гелиосу протянул...
— Ой!
Это не он, это я сказал. Потому что рука у него...
— Извини, богоравный... Извини, Диомед! Я...
Больно. Это еще слабо сказано. Парню еле-еле четырнадцать но лапиша! В мозолях вся, в шрамах старых, с две мои будет. Да и побольше, если приглядеться...
— Понимаешь, лучник я. Поэтому рука...
Вот почему шрамы! Тетива иссекла!
Вот тут я его и зауважал.
— Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с домочадцами — богов Олимпийских благоволение! Дионис, Зевс, Гестия! Хай!
Привстал, из чаши на стол капнул, улыбнулся.
Я только моргнул. Эка заворачивает, итакиец! А тетя Деянира, понятное дело, млеет. Этакий гость — молоденький, сладенький, да еще ко всему языкатый.
К тете Деянире я Одиссея и привел. А куда еще вести было? Не во дворец же. Гелиос мой, как услыхал, куда идем, чуть не присел (к ГЕРАКЛУ!!!). Но быстро оправился. Да и не вернулся еще дядя Геракл, у кентавров он. Зато тетя, как водится, — на посту.
— Кушайте, кушайте, мальчики! Хотите, прикажу овцу заколоть? Мяска нажарим, с луком, с чесноком...
Мы и кушаем. Я-то больше из вежливости, а Гелиос знай себе наворачивает! За обе щеки. Изглодался, бедняга! Кто же его, басилеева сына, босиком с Итаки отпустил?
...И не просто басилеева сына! Самого Лаэрта Итакийца, Лаэрта Пирата, того, чей флот с троянским спорит, кому все мореходы «пенный сбор» платят.
Ай, интересно!
Млеет тетя, улыбается. А я все вспоминаю, как мы со Сфенелом сюда впервые завернули. Не меняется тетя!
Эх, Капанид-басилей, как ты там?
~ Кушайте, кушайте! Диомед, ты, как обычно, молоко?
Рыжий удивленно смотрит на меня. Сам-то он сразу за вино принялся. А тут такой взрослый дядя — и молочко пьет! Ведь тетя не пояснила, что молоко не простое — злое.
— Выпьем за путешествующих! — предлагаю я. — За Килления, что всем дорогам хозяин, за привалы Покойные, за ноги здоровые, за то, чтобы разбойники спали — не просыпались. Хай!
Знай наших! И мы красно говорить умеем!
(Надо было мне еще и про пиратов добавить, про морские дороги, но не стал. Еще решит мой Гелиос, что намекаю.)
А тетя... Ой, тетя!
— А я, понимаешь, Диомед, бежал. Из дому бежал.
— Бежал? — поражаюсь я. — Зачем? И куда?
Вечер, знакомая горница, знакомое ложе, то, что само себя шире. Оно — для гостя, для Одиссея Лаэртида. Сам-то я ночевать за реку еду, к Фоасу, а Гелиоса нашего тетя у себя оставила. Я намекнул было, что парню надо и Куретию показать, так она ка-а-ак взглянет! Ка-а-ак рыкнет!
— Бежал, — вздыхает Гелиос. — Я, в общем-то, к тебе бежал, Диомед. Под Фивы.
— К-куда?!
Вот так! Жил себе паренек на Итаке Козьей, на море смотрел, на чернобокие корабли, что за
