земле среди людей. Очень долго... Может случиться беда! То, что придумал отец, очень плохо кончится. Постарайся, чтобы не было крови, Диомед!
Теплые золотистые пальцы на миг прикоснулись к моей щеке. Давний знак просьбы, даже не просьбы — мольбы...
Я молча поклонился, пытаясь понять, о каком отце говорит Прекрасная? О земном или о НАСТОЯЩЕМ?
* * *
— Фанори кироси ама. Миноси каатавити тумо апаса...
Слушаю. Киваю. Киваю — уроки дяди Эвмела вспоминаю. Те самые «танаси» и «куноси». Сам виноват — заговорил с этим парнем на Древнем языке!
...Ладонь — как корабельная доска: широкая, крепкая. И смоленая, с вечными мозолями. И сам он — весь просмоленный, обожженный чужим, ненашим солнцем. В светлых глазах — океанская зелень. И высокий, словно сосна корабельная. Завидно даже. Вот уж кто моря не боится!
— Миносе та? — удивляюсь. — Миносе акате но?
А как не удивиться? Оказывается «Минос» — не имя, как думают все у нас, но и не титул, как рассказывал дядя Эвмел, а что-то среднее. Вроде как степень посвящения. Растет себе царевич, царем становится, а после уже — Миносом.
— А ты... ты тоже Минос? — спрашиваю осторожно. Уже не на Древнем (Дий Критский с ним!) — на нашем, общепонятном.
— Нет, — на смуглом, загорелом дочерна лице (привет Эвриалу) еле приметная усмешка. — Мой дед был последним. Отец не успел...
Я киваю — слышал. Идоменею, басилею Крита, последнему из династии Миносов, было, как и мне, шесть, когда погиб его отец, Девкалион Миносид. И царства великого Критского больше нет, и Кносс, древняя столица, уже в руинах. Но все равно...
Говорим о пустяках — как и положено при первом знакомстве. О серьезном — после. За широкой спиной критского басилея — пять сотен кораблей, наследство Великих Миносов. С таким союзником никакие Микены не страшны! Но это потом, сейчас — просто болтаем. Но и это интересно. Да еще как интересно!
— А те куреты, что на Крите жили, — не отстаю я. — Они из Этолии? Или наши, этолийские, с Крита?
Теперь он уже не улыбается — смеется. Смеется, длинными жилистыми руками разводит:
— Ну ты и спросил, Тидид! Тебе бы с моим дядей покойным поговорить, с Астерием. Он-то все знал! А я с семи лет в море. Сегодня — Таршиш, завтра — Кеми. Какие уж тут куреты!
— С Астерием? — удивляюсь я, вспоминая уроки дяди Эвмела. — Но твой дядя...
— Его еще Минотавром звали, — охотно поясняет Идоменей Критский. — Дядя Минотавр тебе бы всю эту древность вмиг разъяснил!
Шутит? Нет, не шутит, моряк! Да-а! А хорошо звучит: мой дядя Минотавр, моя бабушка Гидра...
Впрочем, я и сам Медузы Горгоны праправнук!
* * *
И снова богоравные на поле толпятся, снова орут, снова руками машут. Но на этот раз не копейщики по доспехам гремят — лучники мастерством хвалятся.
— У-у-у-у-у-ух! А-а-а-а-а-а-ах!
Это, конечно, Любимчик. Три стрелы, одна задругой — и три голубя, одурев от нежданной свободы, взлетают в жаркое белесое небо. Срезаны нитки — как раз посередине каждая.
— Э-э-э-э-э-э-эх!
Улыбается Лаэртид, от удовольствия нос морщит. Всех победил, даже Аякса Оилида, даже Тевкра. А ведь тот лучшим считался!
(Ну, лук-то понятно. А вот вчера Любимчик даже меня удивил — на мечах всех обставил. И ростом вроде бы не вышел, и статью, и двигается, словно краб по песку, — а поди ж ты!..)
А я на рыжего смотрю — и все диву даюсь, маму вспоминая. Нет, он действительно Любимчик! Пожалела его мама! А ведь могла бы и в паука превратить. Говорят, это у нее хорошо получается! А как она по-куретски щебетала! Смех, да и только! Интересно, о чем это они так долго разговаривали?
Но как нос дерет, Любимчик! Прямо Агамемнон какой-то!
— Радуйся, Диомед!
Засмотрелся! А если в бою сзади подойдут?
— Радуйся!
Киваю, а сам вспомнить его не могу. Немолод уже, хоть и не стар, морщинки в уголках губ, на висках седина, как у Патрокла, а глаза... Ой, непростые глаза!
— Я — Протесилай из Филаки.
Точно! Какой-то родич тамошнего басилея, кажется.
— У нас много общих знакомых, Диомед Тидид.
Сказал — и странно так взглянул. Словно я догадаться должен.
— Бывает, — согласился я. — Ты мне, случаем, не дядя?
Чуть дрогнули губы. Смеется? Смеется! Словно дедушка над неразумным внуком.
— Не дядя, Тидид, хотя мой дядя, говорят, очень любил тебя. А вот твоя мать меня не любит. Боюсь, это взаимно.
А в глазах... Словно кто-то другой на меня смотрит.
Страшно даже!
— Моя мать...
— Я не имею в виду Аргею, дочь Адраста. Прощай, Диомед. Если буду тебе нужен, приезжай в Филаку.
Вновь дрогнул губами, поклонился. А я с трудом сумел собственную челюсть поймать — руками. Отвалилась челюсть.
Любимчик меня по плечу своей лапищей хлопает, смеется, головой рыжей качает.
— Видел, как я их всех? Видел? Пошли выпьем, а? По чаше, не больше!
— Пошли, — вздыхаю я, а сам о Протесилае Филакском думаю. Ничего себе, намеки! Да кто он такой, Протесилай этот?
А Одиссей меня к поварне дворцовой тащит, не отпускает. Ну, лапищи у парня!
— Сделал я их, сделал! И Тевкра сделал, и Оилида! Эх, жалко, сестра твоя не видела!
Чуть не спросил «какая?», да вовремя язык прикусил.
— И угораздило ее замуж так рано выйти! Такая девушка, я тебе скажу, куда там Елене! Прямо здесь бы и женился, Афиной клянусь! Как у нее кожа пахнет! А губы!.. Эй, ты чего, Диомед? Ты не падай!
Упадешь тут!..
* * *
— Человек о богах
Должен говорить только доброе,
И на нем не будет вины.
Пелопс, сын Тантала!
Я скажу о тебе иное, чем предки...
Впервые вижу толстого аэда! Щеки лепешками свисают, а брюхо такое, что лиру ставить можно. Зато голос и вправду — всем голосам голос!
— Я скажу, что некогда твой отец,
Созывая богов на милый Сипил,
