плох!
— Алтарь... Алтарь Телефа! — упрямо прошептали губы. — Туда!
Рядом толпились придворные — такие же белые от ужаса. Только дядюшка Терсит сиял полной луной. Сиял — улыбался, зубами редкими светил. Еще бы! Его тоже в подвале нашли, но — живого. Забыли в спешке, видать!
Горго, дедова внучка, стояла в стороне. Пустым было ее лицо — как Ойнеевы глаза. Словно не ее дед умирал на старой истоптанной подстилке. Фоас перехватил мой взгляд, вздохнул...
И что в ней мой родич нашел?
— Хорошо, — кивнул я. — Перевезите. Тугую повязку на грудь, конные ноши...
Эх, дед, дед!
* * *
— А вот он, кубок, племянничек, вот он! Не пропал, хи-хи, не пропал! Беллерофонтов кубок — он, Главкид, деду твоему в знак побратимства подарил. Тяжеленький, хи-хи! Я и все прочее собрать приказал вроде, не пропало ничего. Не успели унести, хи-хи, пожадничали! Теперь это все твое, племянничек, ты ведь наследник! Диомед, басилей Калидонский, хи-хи!
— Ха-ха, дядюшка Терсит! Да только я не басилей!
Я не басилей.
И не только потому, что Танат не спешит и дед все еще дышит — редко, захлебываясь мокротой и кровью. Я не басилей, потому что молчит толпа на площади, знакомо молчит...
Чужак!
Гетайры мои в сторонке стоят, и Фоас с Одиссеем в сторонке. Негоже им, куретам да прочим пришлецам, в чужие дела вмешиваться. Самому мне с добрыми калидонцами объясняться. Да только что им объяснить?
— Дед умирает, — тихо проговорил я. — Умирает...
Услышали? Кажется, да. Кое-кто переглядываться стал, но большинство все так же на меня смотрело. На меня, на чужака. И я понял — не признают. Внуку Ойнея Живоглота, сыну Тидея Непрощенного, последней поросли проклятого рода, не место на калидонском престоле.
В Аргосе испугались Алкмеона. Этим уже нечего бояться.
Я-не нужен!
— Дед умирает! — крикнул я. — Престол не должен пустовать! Горго, его внучка, будет править вами!
Ага, проснулись!
Проснулись, зашумели бурным морем, вперед подались. Только бы не улыбнуться!
— Диомед! Тидид! Диомед! Нельзя ее! Нельзя! Девчонка она еще! Девчонка! Дай нам царя!
Теперь — молчать! Пусть покричат, этолийцы-гордецы. Я не нравлюсь? И не надо!
...А мне что надо? Калидоном все равно не править — далеко он от Аргоса. Наместника тут не потерпят, чужака — тоже.
— Царя! Царя! Диомед, дай нам басилея! Царя! Не отдавай нас девчонке! Не хотим внучку Живоглота! Не хотим его род! Диомед! Диомед!
То-то! Меня не хотят — и меня же просят. Вот так и правят — лицом к югу.
Я огляделся. Гетайры, Фоас с Одиссеем... Курет в сторону смотрит — привык к этолийской волюшке, а итакиец, раскрыв рот, слушает. Интересно, как там у Лаэрта Пирата с демократией?
— Царя?! — гаркнул я так, что площадь дрогнула. — Я дам вам царя, калидонцы!
Чужака они не потерпят. А если не совсем чужака?
— Согласно обычаю дочь или внучка басилея выходит замуж, дабы муж ее правил царством. Не отступим от обычая! Фоас Курет женится на Горго, внучке Энея Партаонида. Куреты и калидонцы — братья! Фоас Андремонид — ваш басилей!
Тишина — заслушаться можно! Долгая, мертвая. Но вот дрогнуло, покатилось:
— А-а-а-а-а-а-а-ах!
И тут я наконец улыбнулся.
— Что делаешь, Тидид? Твое царство, твой престол, твой Калидон! Зачем отдаешь, зачем уступаешь? За сестру твою, за Горго, спасибо, век помнить буду, век братом твоим буду, а Калидон не возьму. Твое царство, ты наследник!
Горячится Фоас, мой родич, а сам бороду треплет — смущается. Вроде бы не согласен. Вроде бы...
— Я Куретии наследник, отца своего наследник, ты — деда наследник...
Поглядел на меня — умолк. Тоже обычай — отказываться. Раз отказался, два отказался...
— Этолия должна быть единой, Фоас! Она и станет единой.
— Хм-м-м...
А я в небо белесое, жаркое поглядываю. Не все ты еще слышал, братец мой названый!
— Ты присягнешь мне, Фоас. Как своему ванакту. Как царю царей. Ты получишь Калидон из моих рук.
Сейчас кричать станет. Чтобы он, вольный курет!..
— Эй, Диомед, что говоришь? Чтобы я, вольный курет, присягал? Режь меня, убивай — никому не присягну! Отцу присягал, деду присягал — тебе не стану!
Кричит! А сам бороду черную треплет. Треплет — на меня поглядывает. Сейчас о дани говорить будет. Сколько быков в год, сколько овец...
— За кого меня считаешь, родич? Думаешь, дань платить стану? Сто быков в год платить стану? Сто быков, тысячу овец? И десяти не заплачу!..
А Любимчик рядом стоит, глазами лупает. Учись, рыжий!
* * *
— Так ты чего, Диомед, царство ему отдал?
— Не отдал, Лаэртид! Не отдал. Приобрел! Править надо, сидя лицом к югу.
— А-а... А почему к югу?
* * *
От алтаря только камни остались. Развалили алтарь! Камни, молодая трава сквозь трещины тянется... И никто не скажет даже, какому Телефу алтарь возводили. Слыхал об одном, так он жив еще, за морем где-то правит.
А здесь — только камни среди травы.
Забылось!
Возле камней и положили его — деда Ойнея. Положили, покрывалом красным накрыли. Горго, внучка, золотой венец принесла, на голову надела, вытерла кровь с бледных губ...
Все собрались. И мы с Фоасом, и Лаэртид, и старшины калидонские, и куреты. Уходит басилей! Каким бы он ни был, Ойней Живоглот, но все-таки полвека жезл золотой держал. Всех пережил, всех похоронил — детей, друзей, врагов. И вот теперь сам уходит.
— Дед! Это я, Тидид! Может, воды тебе дать?
Молчал Ойней Живоглот. Только горлом хрипел — тихо, бессильно. И все так же глаза светились — ненавистью. .
Зачем уходить, ненавидя? Зачем, дед?
— Прочь!..
Медленно поднялась рука, сжались в кулак худые пальцы...
(А я вдруг деда Адраста вспомнил. Только Злосчастному легче было. Он завещал нам мечту. Мечту
