* * *
— Все кончается, господин мой Диомед! Все когда-нибудь кончается!
— Нет, маленькая, нет...
На Амикле — критское платье. То самое, в котором она приехала ко мне в Куретию. Давний подарок братца Ферсандра! Почему она надела его сегодня?
— Все кончается, мой Диомед! Ты уже взрослый, и тебе уже не нужна глупая девчонка, которая умеет только одно — любить тебя...
— Мне только двадцать! Тебе и восемнадцати нет. Но ты не глупая девчонка!
Ее ладонь легко касается мой щеки — как когда-то.
— Мы выросли, господин мой! Ты уже не тот мальчишка, что мог любить меня, забыв обо всем, а я не глупая девчонка, которая имела наглость прекословить богине. Мы оба стали взрослыми...
— Погоди!
— Выслушай! — Ладонь ложится мне на губы. — Все-таки я немного Киприда, я научила тебя любви. Но сейчас я тебе уже не нужна.
— Прекрати! Сейчас же прекрати!
Я сжал ее плечи, вдохнул такой знакомый запах — запах ее кожи, прижался губами к губам. Она не двинулась с места. Ждала.
Я отстранился — недоумевая, в растерянности. Что-то не так! Почему я не вижу серебряного пламени, не слышу ночного ветра? Богиня исчезла, осталась женщина. Очень красивая женщина в дорогом старинном платье...
Да, что-то не так. И не сегодня это началось, не вчера...
— Дело не в твоей жене, Диомед! С ней все как-то устроится, уляжется. Дело в нас с тобой. Разве я не вижу? Ты заставляешь себя спать со мной! Ты даже глаза закрываешь! Разве можно так, насильно!
— О чем ты? — поразился я.
— О нас. О нас, господин мой Диомед. Нельзя любить память. И в благодарность любить — тоже нельзя. Любят просто — как и умирают. Может, если бы у меня были дети... Говорят, только ребенок может вернуть любовь. Но боги рассудили именно так. Прощай!.
— Ты что? Ты!..
Она медленно встала, улыбнулась.
— Помнишь это платье? Когда ты обнял меня там, у шатра, я вдруг поняла, что лучше уже никогда не будет. Никогда! Знаешь, я боялась гнева богини, думала, что Пеннорожденная отомстит... Но она добра, я вернусь к ней. Не ищи меня, господин мой! Мы никогда не забудем друг друга, но — не ищи!..
Я замер, застыл, окаменел. Словно все это было не с нами. Словно не Амикла уходила от меня. Словно не мне надо немедленно что-то сказать, придумать, сделать...
В последний раз прошелестела тяжелая критская ткань...
Я так и остался стоять, не понимая. Все еще не понимая. Не желая понимать!..
* * *
— Тидид? Да ты чего? Ночью, один, без гетайров?
— Пошли они все к воронам, о богоравный басилевс Сфенел! К Гадесу! В Ехиднин афедрон! К Кроновой бабушке!
— Гм-м-м... А может, выпьешь? Сейчас принесут, мне недавно кипрского прислали. Да что случилось-то? Не с Амиклой?
— Капанид, ты... Больше никогда... никогда не произноси ее имени! Понял, ты, богоравный? Понял? Понял, ванакт недовенчанный?!
— М-м-м... Тебе разбавить? Знаешь, первую лучше не разбавлять. По-фракийски.
— Думаешь, поможет?
— М-м-м... А про других женщин можно... это... произносить? Слыхал, Елену украли?
— Золотую? Из храма на Глубокой?
— Не-а, настоящую, из Спарты. Служанка с торга прибежала, кричит...
— Да не мели ерунды, Капанид! Давай и в самом деле... По-фракийски.
* * *
— Нет-нет, украли, ее действительно украли! Эней ее украл, Приама Троянского родич! В мешок посадил, на корабль притащил... Менелай-то, бедняжка, как раз на Крит перед этим уехал, деда хоронить!
— Да что ты говоришь, милочка?
На этот раз моя супруга изволила надеть хитон. Правда, очень короткий. Такой же, как на Креусе, жене Полидора.
— Погнались за ними, да куда там! Эней ведь, говорят, самой Киприды сын, вот она ветры и послала...
На меня, хвала богам, внимания пока не обратили. Заняты — моя богоравная супруга Креусу по плечику пухлому гладит, та ее — по коленке.
Я бы сюда, в свои (мои, ха!) покои и не заходил, но надо же фарос сменить. Больно фракийский у него вид после вчерашнего!
— Ой, Тидид! А я вот Айгиалочке рассказываю...
Посмотрела на меня. Умолкла.
— Ну, я побежала! Мне еще в храм надо, к Гере Анфии, мы с Полидориком жертву приносим за нашего маленького. Ой, где мой гиматий? Ты знаешь, Тидид, здесь так жарко, так жарко, хоть голой ходи... Ой!
Я проводил ее взглядом и побрел к себе, не желая ни видеть, ни слышать, а уж разговаривать — тем более. Но куда там!
— Еще и пьянствуешь? Хорош, ванакт аргосский!
— Алкмеон был лучше, — буркнул я, не оглядываясь. — Поезжай к нему, он, говорят, сейчас в Акарнании...
— Я с тобой разговариваю!
Обернулся. Рядышком уже она, моя богоравная! Губы поджала, глазами сверкает.
— Я не желаю, слышишь, не желаю, чтобы мой муж, ванакт Аргоса, шлялся по ночам неизвестно где! Я не желаю, чтобы об этом болтали на торге!..
Зря это она! Даже зайца не следует загонять в угол. Говорят, заяц от отчаяния орла убить может. А я, в общем-то, не совсем заяц.
— Если ты не одумаешься, я обращусь к совету гиппетов, я...
— Угу, — кивнул я.
Посмотрела мне в глаза. Осеклась.
— Мне — новый фарос. Подбери получше. И хитон.
— Я тебе не служан... — дернулись губы. — Сейчас, ванакт!..
— И еще! — перебил я. — Мы, кажется, кое о чем договаривались, богоравная. Я расстался с Амиклой...
— Расстаются с женами! — прошипела она. — Блудливых рабынь гонят взашей!
Оставалось улыбнуться.
— Я расстался с Амиклой, о моя богоравная супруга. Поэтому сегодня позовем служанку, а лучше двух. Ты ведь говорила, что любишь смотреть?
— Ты!.. Ты не посме... — выдохнула она, скривилась... смолчала.
— И так будет каждый вечер — пока я хочу. Поняла?
Первый раз за два года мне было приятно смотреть на собственную жену.
