Ручонка с длинными, ярко накрашенными ногтями указывала прямо на белый мрамор. Надпись? Все еще не понимая, подошел ближе, вгляделся...
АМИКЛА
Красным по белому. Нет, кровавым по белому!
— Поскреби ножом... Поскреби...
Я поглядел на Мантоса. Тот кивнул, достал из-за пояса кинжал.
Мраморная крошка сыпалась, падала на гладкий скользкий пол. Но из-под камня, из самой глубины, все так же проступало ее имя.
АМИКЛА
Я понял — это не писали. Вернее, писали не люди...
— Воля богини! Воля богини, ванакт! Раз в несколько лет мы приносим жертву... Кровавую жертву. Только по жребию, только тех, кто сам согласится...
Слова скользили мимо, не задевая, не оставляя следов. Я уже понял.
« — Жреца купишь, волю богини — нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно...»
Да, теперь тебе уже все равно, Амикла...
— Пять... Нет, шесть дней назад мы увидели... Вначале не поверили, думали — краска. Но потом... Это ЕЕ воля, ванакт! ЕЕ воля! Госпожа Амикла согласилась, сама легла на алтарь...
Звякнула острая бронза, ударившись о гладкие мраморные плиты.
Нет...
...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск — и легкий теплый ветерок.
Тихо-тихо.
Тихо...
Знакомое лицо совсем рядом. В светлых глазах — боль.
— Я ничего не могла сделать, мой мальчик. Ничего!
— Выходит, это правда, мама? — одними губами шепчу я. — Правда? ВЫ просто — людоеды! Мы для ВАС — овечье стадо, туши на алтаре! Тебе тоже приносят жертвы, да? По жребию — или сама выбираешь ?
— Ванакт — солнце! — тихо отвечает она. — Солнце сжигает тех, кто рядом, сынок...
Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...
Плещет, плещет...
— Ванакт?..
Очнулся. Кровавая надпись ударила по глазам...
— Кинжал! — ни на кого не глядя, выдохнул я. — Кинжал, быстро!
Теплая рукоять легла в ладонь. Все так же, не глядя, провел пальцем по острию. Хорош!
— Прочь! Все прочь!
Резанул по запястью — наискосок, от края до края. Тебе нужна наша кровь, Киприда Пеннорожденная, владычица Любви?
Н-на!!!
Кровь потекла по алтарю, по белому в синеватых прожилках мрамору, по ее имени... ТЫ убила мою Амиклу, нелюдь, попробуй и моей крови, тварь. Попробуй — и запомни, ибо клятва кровью — свята, она — навсегда, навечно, пока оба мы живы — ТЫ и я.
— Этой кровью... Своей кровью клянусь ТЕБЕ, Пеннорожденная, что не успокоюсь, не прощу и не умру, пока не попробую ТВОЕЙ крови! ТЫ будешь страдать, как страдала моя Амикла! ТЕБЕ будет так же страшно, как было страшно ей! Отныне я — ТВОЙ кровник! Нет, не твой — ВАШ! ВАШЕГО проклятого рода! Дед, мой НАСТОЯЩИЙ дед, велел мне сражаться. И я буду сражаться — с ВАМИ!
Не проговорил — одними губами прошептал. Услышат?
Беззвучно вздрогнула земля, вздыбились каменные плиты, качнулся алтарь.
Услышали...
« — Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь — сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду — пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?»
* * *
Белый потолок над головой — низкий, как своды гробницы. Давит, давит...
— Ты... Надо чего-то делать, Тидид! Наши собрались, все собрались... Ты нужен!
Сопит Сфенел, по табурету ерзает. Вздыхает.
Капанид — слева, моя богоравная — справа. Стоит помалкивает. Я между — на ложе. Руки за голову, глаза — в потолок. Лежу. Давно лежу. День, неделю, а может, и месяц. Или год.
Лежу — мертвый.
— Если бы ты знал, чего творится! Тут из Микен...
Не договорил, снова сопеть стал. Наверное, он один понимает, что со мною. Понимает — и разбудить пытается. Оживить...
— Так нельзя, Диомед! — богоравная Айгиала качает головой. — Ты — ванакт! Отомсти, вырви им сердце — и правь дальше. Ты — ванакт, пойми! Ты... Ты хоть поешь, воды выпей!
Я понимаю. Я все понимаю. Я — ванакт, мертвый ванакт. Мертвый ванакт в гробнице.
Давит белый потолок, давит. Гробница, царский толос, недвижный труп на каменной лежанке. Мстить? Да, я хотел мстить, мстить ИМ, проклятым людоедам! Но трупы не мстят...
— Они... Они Одиссея схватили! — в отчаянии кричит Сфенел. — В Трое! Его и Менелая, понимаешь? Теперь уже точно — война!
Понимаю. Война. Бедняга рыжий!
— Ты должен!..
Нет, не должен. Никому я ничего не должен, друг мой репконосый! Никому. Ничего.
Ни-че-го!
Проклятая гробница! Не встать, даже рукой не пошевелить. Меня убили, меня бросили на алтарь, резанули по горлу ножом. Мое имя — на белом камне, на гладком полированном мраморе с еле заметными синеватыми прожилками...
Любить надо просто — как и умирать. Я умер, Амикла!
Хайре!
Белый потолок, холодный камень, ледяная сырость подземелья. Давит...
— И все-таки придется жить, Диомед!
Седые виски, на гладком, без примет возраста лице — старые, словно Вечность, глаза.
— Смерть — не спасение, мальчик! Смерть — еще худшая боль...
Я почему-то не удивляюсь. Ни тому, что Протесилай Филакский здесь, ни тому, как он говорит, ни тому — что умереть — это навсегда.
— Даже если ты сможешь вернуться — это будешь уже не ты. Смерть — плен. Что тебе делать в плену, Тидид?
— А здесь? — спрашиваю, с трудом разлепляя непослушные губы. — Что делать мне здесь, Чужедушец? Я проиграл. И мы проиграли.
Иолай Копейщик качает головой, и мне вновь кажется, что он стар, старше всех, кто еще живет на нашей земле..
— Пока живы — нет! Я мог бы сказать, что ты нужен другим, Тидид, но я скажу иначе. Ты нужен себе самому. Иногда приходится жить не только за себя, но и за тех, кого уже нет...
Никогда не думал, что так трудно приподняться, опереться на локоть, вдохнуть полной грудью жаркий летний воздух.
