толковый, азартный даже. Жалко, если ваши его загребут как шпиона японского.
— Он опасен…
От неожиданности Ахилло вздрогнул: это произнес Гонжабов. Майор тоже обомлел:
— Так ты… Ты, значит, по-русски говоришь? Так чего молчал?
Но бхот и не думал отвечать. Он даже не повернул головы, словно вопрос был обращен к кому-то другому. Ерофеев, однако, не отставал:
— Нет, ты это, гражданин Гонжабов, брось! Сказал — объясни! И вообще, чего дурака валяешь? Вместе же идем — команда вроде!
— Я — узник, вы — тюремщики. — Голос зэка был спокоен и бесстрастен. Говорил он с легким акцентом, чуть проглатывая «р».
— Ну вот еще! — Ерофеев, похоже, обиделся. — Мы чего, обижаем тебя? Молчишь, гордый вроде… А я тебе рис специально таскал…
— За рис — спасибо. Не говорил потому, что не спрашивали. Семину верить нельзя, он лгал.
— То есть? — не выдержал Ахилло. — В каком смысле?
Гонжабов чуть заметно пожал плечами — жест, уже замеченный Михаилом.
— Он не поверил, что мы ищем древние кости. Где вы ошиблись — думайте сами.
Никто ему не ответил. Майор был явно смущен.
— Тьфу! — наконец резюмировал он. — Быть не может! А как ты узнал телепат, что ли? Мысли читаешь?
— — Это нетрудно, — последовал спокойный ответ. Они шли по дороге плечом к плечу. Ерофеев о чем-то напряженно думал — слова таинственного зэка явно не пропали даром. Ахилло тоже был удивлен, но не столько смыслом сказанного, сколько тоном. Зэк говорил властно, решительно — как человек, привыкший повелевать и отдавать приказы. Обычно заключенные разговаривали иначе.
— Вот так, Михаил, — проговорил наконец Ерофеев. — Теперь понял, почему мы такую секретность развели? Нечисто тут, ох нечисто! Говорил я — нечего дурить, взяли б мою роту, прочесали все…
Ахилло не ответил: рота «лазоревых» была совершенно ни к чему. В конце концов, Семину можно было рассказать правду, взяв подписку о молчании, или просто изолировать на несколько дней, до окончания их путешествия…
Через полчаса их подобрала попутка — небольшой грузовик, направлявшийся в Алушту. До Ангарского доехали быстро. Позднее утро уже вступало в свои права, небо над горами стало белым, а сквозь деревья проглядывали клочья редеющего тумана. Было очень сыро, даже теплые куртки грели плохо.
Майор вытащил карту, компас и принялся осматриваться.
— Туда! — указал он рукой в еле заметный проход между деревьями. — Прямо, затем направо, до речки. Хлебнуть по глотку никто не желает?
Ахилло подумал и согласился, Гонжабов молча покачал головой. Наконец была выкурена неизбежная перед долгой дорогой папироса, и маленький отряд вступил в сырой горный лес.
Стало еще холоднее. С мокрых деревьев капала вода, ноги скользили по раскисшей земле, вдобавок дорога вела на подъем, и с Непривычки рюкзаки показались свинцовыми. Вокруг было тихо и пустынно, даже птицы улетели из этого леса, покинув мокрые, поросшие зеленым мхом старые стволы. К счастью, сквозь серые тучи начало проглядывать солнце, и идти стало немного веселее.
К полудню спустились вниз, в огромную, поросшую лесом долину. Дальше была небольшая речка, за которой начиналась узкая, в глубоких колеях грунтовая дорога, ведущая к подножию Демерджи. Михаил уже бывал в этих местах, но тогда их подвозили автобусом, да и было это жарким летом, когда не надо надевать теплую куртку и месить ногами холодную грязь.
Ерофеев, похоже, не чувствовал усталости, хотя ему приходилось нести не только рюкзак, но и палатку. Гонжабов тоже шагал спокойно, не сбиваясь с темпа. Михаилу пришло в голову, что бхот родом из горного края, где подобные путешествия обычны. Сам же Ахилло не без удовольствия остановился на полуденном привале, выпив чая, вскипяченного на костре. Впереди долгий подъем, вершина Демерджи нависала темным строем ровных серых скал.
Подниматься оказалось легче, чем думал вначале он, путь был пологим, приспособленным для подъема татарских арб. Шли по-прежнему молча, лишь майор время от времени отпускал немудреные шуточки, напоминавшие о его сержантском прошлом. Гонжабов не обращал на реплики Ерофеева ни малейшего внимания, а Михаил отвечал односложно — он постепенно «втягивался» в маршрут. Рюкзак уже не казался неподъемным, к тому же вокруг было красиво. Осенняя Демерджи оказалась ничем не хуже летней. Скорее, напротив, без ярких красок величие древних гор ощущалось полнее.
За гребнем начиналось плоскогорье — ровное, покрытое желтой осенней травой. Лишь невысокие скалы, похожие на чудовищные ребра, выпирали из-под земли, словно останки вымерших ящеров. Туристы бывали здесь редко, и Ахилло невольно пожалел, что не взял с собой фотоаппарата. На Яйле было пусто, пастухи, гонявшие сюда на выпас овец, уже ушли, чтобы вернуться ранней весной.
Демерджи пересекли уже под вечер, и майор, сверившись с картой, повел группу в сторону одной из скал. У подножия темнел небольшой глинобитный домик — убежище пастухов. Внутри было пусто, сыро и темно, зато имелись очаг и даже небольшой запас дров. Здесь решили остановиться на ночь.
Пока Михаил разводил огонь и ставил котелок, Ерофеев разглядывал карту:
— Завтра больше пройдем, — резюмировал он. — Будет спуск, поднажмем. Можно было и сегодня еще протопать, но там ночевать негде. Простужу еще вас платков не напасешься…
Гонжабов, как обычно, не реагировал, а Михаил пожал плечами. Он не возражал против того, чтобы переночевать в палатке, но, конечно, глинобитные стены лучше защищали от холода и сырости. Между тем майор внезапно хмыкнул:
— А сегодня у нас торжественное собрание. Микоян должен приехать. Награждать будут. Двадцать лет Октября — не шутка! А мы с тобой, капитан, вроде как сачканули мероприятие.
— Вроде, — согласился Ахилло. — Встречаем юбилей в условиях, приближенных к боевым.
— А то! — Ерофеев, похоже, не уловил иронии. — Мы с тобой делом заняты, это поважнее, чем в креслах сидеть. Хорошо, успел бате телеграмму отстучать, он в семнадцатом в Красной гвардии состоял. В Иркутске. Твердый мужик!
Ахилло взглянул на Ерофеева:
— У меня дядя тоже был красногвардейцем. Его убили как раз на третий день после взятия Зимнего — под Пулковом. Ему только восемнадцать было.
Майор кивнул:
— Знаю — по долгу службы. А батя твой? Ахилло невольно усмехнулся: отец всегда считал себя вне политики. Не особо удачливый актер, Ахилло-старший в октябре 17-го был на гастролях в Твери. Так, во всяком случае, он рассказывал Михаилу. Правда, из некоторых намеков Ахилло-младший догадывался, что отец встретил победу большевиков далеко не с радостью. Похоже, Ерофеев понял:
— Видать, тебя не в том духе воспитывали, капитан. Небось знаешь — кое-кто не одну тетрадь исписал про твоего батю, да и про тебя. Что вы, мол, как редиска — красные сверху, белые изнутри. Ты не обижайся: не доверяли — ты бы в Большом Доме не работал.
— А про тебя писали? — осведомился Михаил, немного уязвленный подобным снисходительным тоном. Майор даже приосанился:
— А то! Будто мой батя из кулаков, писали. И что я на заставе японцами завербованный, писали. И что комсорга роты послал по матушке — писали. А как же! Только мне, капитан, на это начхать. И тебе должно быть начхать. Верят нам, а что пишут, так время такое, да и дураков много. А делу нашему я предан — это все знают. Потому и в спецвойска пошел. А ты, между прочим, чего?
Ахилло на мгновение задумался и вдруг ответил честно, как и думал:
— Мне казалось, что это работа для умного человека. И вообще люди делятся на тех, кто приказывает, и тех, кому приказывают. Мне хотелось, чтобы для меня первых было меньше, чем вторых.
Майор даже крякнул:
— Ух, не слышит нас твое начальство! А впрочем, ты прав, Михаил: наша работа не для дураков.
Тут взгляд его упал на Гонжабова, недвижно сидевшего у горящего огня.
