Та же рука, теплая человеческая рука, помогла встать. Светил фонарик. Рядом с Юрием стоял человек в привычной светлой гимнастерке с малиновыми петлицами. Человек улыбался:
— Я вас ищу, ищу, а вы вот где, оказывается! Ну, пойдемте…
— Куда? — Слово далось с трудом, хотя главное он уже понял: поведут не на смерть. Чаша, которую выпили его спутники, на этот раз не предназначалась ему.
— Как куда? — Человек в светлой гимнастерке был, похоже, удивлен: Отбывать, стало быть. Нагрешили перед родиной, Юрий Петрович, пора искупать.
— Так меня судили? — Вместе с жизнью возвращалось сознание. Его не убили. Наверно, и не собирались убивать. Ему лишь показали вход в преисподнюю…
— Судили, судили! — охотно, почти весело подтвердил неизвестный. — Правую руку, будьте добры, Юрий Петрович…
Орловский, не думая, протянул руку. Щелчок — запястье сжала сталь.
— Не очень давит? — Неизвестный защелкнул другой конец наручника на своем левом запястье и пояснил: — Полагается. Вдруг у вас нервы разгуляются: броситесь куда-нибудь, еще ногу подвернете… Ну, пошли…
— Сейчас…
Юрий сделал шаг вперед и чуть не упал.
— Да что это с вами? Не заболели? А ну-ка, ну-ка…
В руке у неизвестного появилась фляжка. Юрий послушно глотнул — рот опалило, по телу пробежал огонь, на мгновение перехватило дыхание.
— Лучше?
Да, ему было лучше. Спирт помог — тьма отступила, и освещенное фонариком подземное помещение уже не казалось преддверием смерти. Просто небольшой подвал, разве что излишне сырой.
— Ну, пойдемте, пойдемте… Теперь он шел назад — все по тому же проходу. Сопровождающий заботливо светил под ноги — дабы не угодить в лужу или не споткнуться о случайный камень. Шли долго, и каждый шаг удалял от страшного коридора, в котором исчезли одиннадцать его спутников. На этот раз он зря роптал на Творца — ему повезло. Впрочем, повезло ли? Он идет не на волю. Этим, в светлых ли они гимнастерках или в черных куртках, по-прежнему что-то от него нужно. Значит, еще ничего не кончено…
Во дворике стояла машина — на этот раз легковая, обыкновенная «эмка». Сопровождающий предупредительно распахнул дверцу. Юрий шагнул и остановился — наручники мешали.
~ Ах да, извините… — Через секунду рука была свободна. Юрий сел на заднее сиденье, вдохнул приятный запах кожи и прикрыл глаза. Расслабляться нельзя. Только что его вели на смерть — теперь вежливо извиняются, даже шутят. Проклятый Янус! Но — не спешить, не торопиться!..
Он почувствовал, как машина тронулась с места. Внезапно захотелось спать совсем не ко времени, очевидно, просто нервная реакция. Но все-таки что это должно значить?
— Юрий Петрович, вы, кажется, интересовались? Вот, это вам.
Перед глазами оказался конверт из плотной белой бумаги. Юрий недоуменно повертел его в руке.
— Открывайте! Не бойтесь! — Тон был такой, будто там, внутри, подарок к Первомаю или к отмененному Рождеству.
Маленький листок бумаги — плотной, мелованной. «'СССР. Особое Совещание при Народном комиссариате…» Буквы путались, неяркий свет лампочки в салоне не давал всмотреться.
— Простите, что это?
— Как что, Юрий Петрович! Вы же спрашивали про суд. Это, стало быть, приговор.
Вот оно, значит, как… Выходит, его действительно судили! Невольно проснулось любопытство, но проклятые буквы продолжали плясать.
— Вы не скажете… сколько? Я плохо вижу.
— Да сколько же еще, Юрий Петрович? Статья 58, пункты 10 и 11. Стало быть, двадцать пять-
— Двадцать пять лет!
Срок, давно ожидаемый и. в общем, не такой страшный по сравнению с тем, что чуть было с ним не случилось, внезапно предстал перед Юрием со всей ясностью… Двадцать пять лет… Ему сейчас тридцать три. Значит, он выйдет в пятьдесят восемь, и это будет год 1962-й… Бред, в «исправительно-трудовых» лагерях столько прожить невозможно! Значит, что до конца жизни?
— Двадцать пять лет! — Он повторил это вслух и вздрогнул. Вот он, обещанный «четвертак»…
— Ну да, именно двадцать пять лет, и пять лет — поражения в правах, охотно подтвердил словоохотливый энкаведист. — Говоря по-простому, «двадцать пять — по зубам и пять — по рогам». Знакомы с современным фольклором, Юрий Петрович?
Орловский не стал отвечать. «Поражение в правах» — — звучало смешно. Значит, на свободе у него имелись права? Хотя, конечно, он имел право свободно выйти из дому и даже съездить к Черному морю — в законный отпуск, само собой. Согласно Сталинской Конституции…
— Простите, как мне к вам обращаться? — Вопрос, может быть, и лишний, но все-таки этот чекист называл его не «проблядью», а «Юрием Петровичем».
— Ну, сразу видно, что вы еще человек неопытный! Обращаться надо просто «гражданин начальник»… Шучу, Юрий Петрович, зовите меня Костей.
От неожиданности Орловский не удержался и хмыкнул. «Костя» усмехнулся в ответ, и Юрий стал исподтишка разглядывать странного типа в светлой гимнастерке… Лет двадцать семь — двадцать восемь, приятное лицо, ямочки на щеках, глаза веселые… и какие-то скользкие… Костя!
— Извините… Константин… Как вас по отчеству? Я не привык…
— Так и я не привык, — развел руками «Костя». — Я, Юрий Петрович, чего к вам по имени-отчеству обращаюсь… Потому что вы, можно сказать, интеллигент, человек к подобному обращению привычный. А нас в училище так наставляли: для контакта и полного доверия надо обращаться к человеку так, чтобы ему было приятно. Ну а мой батя — столяр, я к этим отчествам и не привык. Я как слышу — так сразу чувствую, что попал к начальству на ковер. Так что уважьте.
— Хорошо… Константин, — кивнул Орловский. — Меня куда, в лагерь?
«Костя» весело засмеялся, как будто его подконвойный удачно пошутил:
— Помилуйте, Юрий Петрович! Сразу видно, что новичок вы в этих делах. В лагерь иначе направляют. Да и нечего вам там делать. Там таким, как вы, простите, плохо. С вашей статьей вам даже «придурком» не стать. Вы понимаете, о чем я?
Юрий кивнул. «Придурки» — это, кажется, лагерная обслуга. О великий дурацкий советский язык…
— Ну вот, а мы с вами совсем в другое место едем. Да вы не горюйте? Нам теперь, можно сказать, вместе срок отбывать.
— Вас-то за что? — не удержался Орловский. То, что «Костя» — не просто конвоир, он уже понял.
— Так служба такая! — рассмеялся энкаведист. — Прикажут ~ и срок отбывать буду, и лес на Печоре рубить…
Юрий решил больше ни о чем не расспрашивать. Когда будет надо — ему все скажут. Впрочем, кое- что он уже понял. Там, в Большом Доме, им почему-то заинтересовались. Самое простое — и самое страшное, что ему не поверили. Не поверили — и устроили спектакль. Дни неизвестности, потом черный подвал с упырями в кожаных куртках, неожиданное спасение… Ну а теперь, когда он, с их точки зрения, «размяк», этот разговорчивый чекист весело и ненавязчиво начнет задавать вопросы. О чем? О его книге? О Терапевте и его друзьях, о Флавии, о Марке? Или, может быть, о Нике? Нет, жернова продолжали вращаться. Он не выскользнул — и выскользнуть ему не дадут. Значит…
Юрий быстро взглянул на удобно устроившегося рядом «Костю». Тот продолжал улыбаться, как человек, вполне довольный жизнью. Да, этот будет поумнее и потолковее его прежнего следователя. Что ж, значит, придется иметь дело с этим, улыбчивым. Песчинка в жерновах… Без надежды на победу, на жизнь, но придется… Как ни краток был его взгляд, энкаведист все же успел его заметить:
