Я-не нужен!
– Дед умирает! - крикнул я. - Престол не должен пустовать! Горго, его внучка, будет править вами!
Ага, проснулись!
Проснулись, зашумели бурным морем, вперед подались. Только бы не улыбнуться!
– Диомед! Тидид! Диомед! Нельзя ее! Нельзя! Девчонка она еще! Девчонка! Дай нам царя!
Теперь - молчать! Пусть покричат, этолийцы-горде-цы. Я не нравлюсь? И не надо! …А мне что надо? Калидоном все равно не править - далеко он от Аргоса. Наместника тут не потерпят, чужака - тоже.
– Царя! Царя! Диомед, дай нам басилея! Царя! Не отдавай нас девчонке! Не хотим внучку Живоглота! Не хотим его род! Диомед! Диомед!
То-то! Меня не хотят - и меня же просят. Вот так и правят - лицом к югу.
Я огляделся. Гетайры, Фоас с Одиссеем… Курет в сторону смотрит - привык к этолийской волюшке, а ита-киец, раскрыв рот, слушает. Интересно, как там у Лаэрта Пирата с демократией?
– Царя?! - гаркнул я так, что площадь дрогнула. - Я дам вам царя, калидонцы!
Чужака они не потерпят. А если не совсем чужака?
– Согласно обычаю дочь или внучка басилея выходит замуж, дабы муж ее правил царством. Не отступим от обучая! Фоас Курет женится на Горго, внучке Энея Партао-нида. Куреты и калидонцы - братья! Фоас Андремонид - ваш басилей!
Тишина - заслушаться можно! Долгая, мертвая. Но вот дрогнуло, покатилось:
– А-а-а-а-а-а-а-ах!
И тут я наконец улыбнулся.
– Что делаешь, Тидид? Твое царство, твой престол, твой Калидон! Зачем отдаешь, зачем уступаешь? За сестру твою, за Горго, спасибо, век помнить буду, век братом твоим буду, а Калидон не возьму. Твое царство, ты наследник!
Горячится Фоас, мой родич, а сам бороду треплет - смущается. Вроде бы не согласен. Вроде бы…
– Я Куретии наследник, отца своего наследник, ты - деда наследник…
Поглядел на меня - умолк. Тоже обычай - отказываться. Раз отказался, два отказался…
– Этолия должна быть единой, Фоас! Она и станет единой.
– Хм-м-м…
А я в небо белесое, жаркое поглядываю. Не все ты еще слышал, братец мой названый!
– Ты присягнешь мне, Фоас. Как своему ванакгу. Как царю царей. Ты получишь Калидон из моих рук.
Сейчас кричать станет. Чтобы он, вольный курет!..
– Эй, Диомед, что говоришь? Чтобы я, вольный курет, присягал? Режь меня, убивай - никому не присягну! Отцу присягал, деду присягал - тебе не стану!
Кричит! А сам бороду черную треплет. Треплет - на меня поглядывает. Сейчас о дани говорить будет. Сколько быков в год, сколько овец…
– За кого меня считаешь, родич? Думаешь, дань платить стану? Сто быков в год платить стану? Сто быков, тысячу овец? И десяти не заплачу!..
А Любимчик рядом стоит, глазами лупает. Учись, рыжий!
– Так ты чего, Диомед, царство ему отдал?
– Не отдал, Лаэртид! Не отдал. Приобрел! Править надо, сидя лицом к югу.
– А-а… А почему к югу?
От алтаря только камни остались. Развалили алтарь! Камни, молодая трава сквозь трещины тянется… И никто не скажет даже, какому Телефу алтарь возводили. Слыхал об одном, так он жив еще, за морем где-то правит.
А здесь - только камни среди травы.
Забылось!
Возле камней и положили его - деда Ойнея. Положили, покрывалом красным накрыли. Горго, внучка, золотой венец принесла, на голову надела, вытерла кровь с бледных губ…
Все собрались. И мы с Фоасом, и Лаэртид, и старшины калидонские, и куреты. Уходит басилей! Каким бы он ни был, Ойней Живоглот, но все-таки полвека жезл золотой держал. Всех пережил, всех похоронил - детей, друзей, врагов. И вот теперь сам уходит.
– Дед! Это я, Тидид! Может, воды тебе дать? Молчал Ойней Живоглот. Только горлом хрипел - тихо, бессильно. И все так же глаза светились - ненавистью..
Зачем уходить, ненавидя? Зачем, дед?
– Прочь!..
Медленно поднялась рука, сжались в кулак худые пальцы… (А я вдруг деда Адраста вспомнил. Только Злосчастному легче было. Он завещал нам мечту. Мечту - а не ненависть!) - Прочь, сын греха!..
– Но почему, дед? - не выдержал я. - За что? Ты ненавидел отца, ненавидишь меня, всех ненавидишь! За что? Захрипел, дернулся…
– Пусть… Пусть уйдут все. Тебе… скажу…
Я оглянулся. Так ведь нет никого, одни мы с дедом!
Остальные в сторонке стоят - ждут. Даже Горго не подошла.
– Мне… Мне больно… Пусть и тебе будет больно, сын греха! Сын греха…
А мне вдруг его жалко стало - как когда-то.
– Я… Я должен был умереть раньше… с Беллерофонтом, с остальными… Но я остался. Остался, хотя и знал… Мы все прокляты, все! Мы, недобоги…
Я вздрогнул. Недобоги! Все, в чьих жилах ИХ кровь!
– Беллерофонт… он сошел с ума, но успел… Успел уйти. А я… Я полюбил. Полюбил то, что нельзя любить!
' - Почему Ойней меня ненавидит? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа? Как я? - Он болен, сынок. Если, конечно, любовь - это болезнь'.
– Я полюбил… Полюбил свою кровь!
– О чем ты, дед? - поразился я. - Свою кровь?
– Свою кровь! - упрямо прохрипел он. - Твой отец… Он не сын Перибеи, моей жены. Он… Его мать - Горго, моя дочь!.. Я любил свою кровь, свою дочь! Твой отец… И Горго, внучка…
Пустые бесцветные глаза смотрели в упор, и я понимал - это правда. Мой отец… И эта девочка, назвавшая только имя матери!..
– Я… Я презирал себя, ненавидел, но все равно - любил. Любил - и ненавидел! Всех, всех! А потом Горго умерла, и я полюбил ее дочь… мою внучку. Мою кровь…
Странно, я не-чувствовал ничего - ни боли, ни ужаса. Словно не об отце, не обо мне шла речь. Только жалость чувствовал - к Горго, к этой несчастной девочке.
А если бы знал раньше? Убил бы его?
Кто знает?
– Я проклят, и ты… проклят, и отец… твой отец!.. Я ухожу, а ты остаешься… И теперь ты будешь… ненавидеть… Это мое… мое наследство…
Вздох… Окрасились кровью губы.
– Ненавидеть…
Медленно закрылись пустые глаза…
И снова - знакомый страшный треск догорающих дров, горячий пепел на ладонях, жертвенная кровь на сером известняке, горькое вино на губах…
