Мишель, так зовут бывшего моряка, присаживается на поручень и рассказывает нам, как хорошо провести в плавании месяц-другой.
— Спускаемся по Сене, причаливаем, где хотим: рыбалка, жарим рыбу на костре...
Да, это все весьма заманчиво. Мы проходим мимо последнего шлюза под мостом и выбираемся к свободным, не одетым в гранит, песчаным берегам Сены, спокойно несущей свои воды вдаль, как и многие столетия назад, когда еще не возникло на месте будущего Парижа поселение Лютеция.
Назвав Латинский квартал «прогулочным местом», парижане не могли придумать более точного определения. Начать прогулку лучше всего с площади Сен-Мишель — места встречи и свиданий. Влюбленные здесь встречаются, как после долгой разлуки. Я сам видел, как юноша, разлетевшись к своей девушке, так бережно и недоверчиво ее обнимал, гладил, целовал, словно не мог до конца поверить, что перед ним именно его избранница. А счастливую пару прикрывал крылами от всяческих невзгод архангел Михаил, у статуи которого обычно и встречаются парижские влюбленные. На площади Сен-Мишель всем хватает места. Здесь самая настоящая молодежная тусовка; обсуждаются все проблемы — от политики до искусства; обмениваются книгами, компакт дисками, видеокассетами; встречаются компаниями и идут дальше по бульвару Сен-Мишель.
На бульваре — выбор развлечений на любой вкус. Хочешь, заходи в бистро или дешевый ресторанчик, хочешь — купи билет в кинотеатр, можешь обновить себе гардероб в магазинчиках модной (и, конечно, дорогой) молодежной одежды. Кстати, студенты, толпой спешащие сейчас перекусить (святой час обеда с 13 до 14), одеты весьма незатейливо: куртки или плащи, свитера, брючки, и никакой косметики на свеженьких лицах девушек. Тут же, рядом с бульваром, расположены для всеобщего обозрения термы Юлиана, а неподалеку — руины древнеримского театра, который после тщательной реставрации превратился во впечатляющую галлоромайскую арену, и днем она становится детской площадкой для игры в мяч...
По узкой улочке Шампольона, известного египтолога, разгадавшего тайну иероглифов на Розеттском камне, выхожу на уютную площадь перед Сорбонной. Тут стоит почтительно остановиться перед барочным фасадом с колоннами, увенчанным изящным куполом, — это одно из самых старых зданий университета, церковь Сорбонны. Внутри церкви — гробница из белого мрамора, где покоится основавший Сорбонну кардинал Ришелье — тот самый великий интриган.
Когда-то здесь по извилистым улочкам спешили на занятия в колледжи ученики в сутанах, надменные студенты-юристы и медики, преподаватели с белоснежными брыжами вокруг шеи. Сейчас в середине площади веселая сутолока молодежи... Кто-то отдыхает, непринужденно развалясь на каменном бордюре, опоясывающем площадь, на тумбах и даже на люке, забранном решеткой и запаянном металлическим листом от бомб террористов. Другие громко переговариваются, смеются, читают, пишут, одновременно поедая бутерброды и запивая их пепси и оранжадом. Третьи разместились за столиками кафе, четвертые листают толстые фолианты в магазине «Философская книга».
И тут мне необычайно повезло: у входа в администрацию университета, где висела доска с надписью «Париж — Сорбонна», какой-то благотворительный фонд раздавал из картонных коробок пакетики чипсов. Я вначале отнес к дверям две пустые коробки, то есть стал вроде бы здесь своим человеком, а затем, взяв несколько пакетиков, стал вручать их выходящим студентам и так проскользнул мимо строгого консьержа в «святая святых», внутрь здания. Университетские коридоры и аудитории, привычные мне в моей родной «alma mater» — Петербургском университете, ничем особенным не выделялись. Кроме, может быть, звучных названий, например, «Галерея Ришелье».
Так же висели расписания занятий, а на доске объявлений — названия дополнительных лекций и темы диссертаций, защищаемых в ближайшие дни. Но все же у меня сердце сжималось от волнения — ведь я находился под сводами Сорбонны, где читали лекции выдающиеся умы разных эпох, а с кафедр звучали выступления на многих языках, в том числе и на русском.
Тени «великих» осеняли Латинский квартал, тем более что со многих улиц можно было увидеть массивный купол Пантеона.
В прошлом это была церковь св. Женевьевы, которую дал обет построить тяжело заболевший Людовик XV, но затем революция превратила ее в Храм Славы, предназначенный для погребения знаменитых сынов нации. В этой усыпальнице стоят гробницы Руссо, Вольтера, Гюго, Золя...
От Пантеона веет мертвенным холодом, может быть, поэтому здесь мало посетителей. Зато Люксембургский сад, тут же в Латинском квартале, всегда полон. Его любили и те, кто лежит сейчас в Пантеоне.
Вот что пишет Н.Карамзин в «Письмах русского путешественника»: «Сад Люксембургский был некогда любимым гульбищем французских авторов, которые в густых и темных его аллеях обдумывали планы своих творений... Туда приходил иногда печальный Руссо говорить со своим красноречивым сердцем, там и Вольтер в молодости нередко искал гармонических рифм для острых своих мыслей...»
Самому Карамзину весьма привлекательным показался Люксембургский дворец, стоящий справа от входа в сад. Он был похож на флорентийские дворцы, по которым тосковала, став супругой Генриха IV, Мария
Медичи, поручившая перестроить дворец герцога Франсуа Люксембургского. Любви Марии Медичи и Генриха IV была посвящена славная «Галерея Рубенсова», состоявшая из больших рисунков (эти рисунки сейчас находятся в Лувре), которую Карамзин посчитал жемчужиной дворца.
Хотя Карамзин жаловался, что сад приходит в запустение, «многие аллеи исчезли, вырублены или засохли», давайте все же пройдем по следам великих, тем более, что сам автор «Писем» признавался: «Но я часто пользуюсь остального сепию тамошних старых дерев; хожу один или, сидя на дерновом канапе, читаю книгу».
Сейчас канапе нет и в помине, даже дерновых; нет и стульчиков, которыми за отдельную плату в начале нынешнего века пользовались посетители и на которые у почитаемых нами выдающихся современников, таких, как Анна Ахматова, всегда не хватало нескольких франков. Если присесть на скамейку у входа в сад, где сидели под старым зонтом Ахматова и Модильяни, читая друг другу стихи, то откроется прекрасная панорама. Сад отсюда смотрится как огромная зеленая чаша с фонтаном в центре пруда, окруженная балюстрадой, за которой толпятся деревья с белеющими в их тени колоннами и статуями...
Гуляя по саду, я с удовольствием наблюдал за нянями и детьми, пускающими кораблики в фонтанах, за пенсионерами, играющими в шахматы. Именитых людей Парижа, правда, не встречал, разве лишь восхищался стройной чередой статуй королев Франции. А в глухих уголках сада слушал тишину, нарушаемую лишь гудением пчел... Вот такой оазис существует в центре шумного Латинского квартала. И острое чувство жалости возникает в сердце оттого, что те, кто черпал вдохновение в этих каштановых аллеях, уже не услышат шума листвы, не почувствуют запаха цветов, не увидят смеющихся детей.
В моем блокноте этот номер телефона был отмечен особо. С его хозяином мне очень хотелось увидеться: Никита Звегинцев был сыном эмигранта первой волны; именно тогда в Париже осела большая часть уехавшей за рубеж русской интеллигенции. Точно в назначенный час в номере раздался звонок, и портье сообщил, что ко мне пришли, а в трубке послышался вежливый голос с характерной дворянской картавостью.
— Это Звегинцев. Как договаривались, я вас жду у машины.
Он не сообщил, у какой машины, а ими была заставлена вся узкая улочка перед отелем, не сказал, как выглядит, но я сразу его узнал.
Высокий, подтянутый, тщательно причесанный, в тройке с галстуком-бабочкой, Никита, как он представился на западный манер, протянув сухую сильную ладонь, несомненно, выглядел гораздо моложе своих лет. Предупредительно открыв дверцу машины, он сел за руль, моментально завел мотор и стал ловко
