Мы с Элизой слушали крик этой птицы вечером, накануне моего отъезда на мыс Код.
Мы сбежали из дворца в недосягаемую для мира сыроватую гробницу профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
— Сироту выпорол? — донесся до нас вопрос откуда-то из яблоневого сада.
Что мы могли сказать в ответ? Тут даже и сближать головы не имело смысла.
Я слышал, что приговоренные к смерти узники часто думают о себе, как будто они уже умерли — задолго до смерти. Должно быть, так чувствовал себя и наш общий гений, зная, что вот-вот топор палача безжалостно разрубит его на два ничем не примечательных куска мяса — на Бетти и Бобби Браун.
Как бы то ни было, мы не сидели сложа руки — умирающие не могут ничего не делать. Мы захватили с собой наши лучшие сочинения. Мы скатали их в трубочку и спрятали в бронзовой похоронной урне.
Урна предназначалась для праха жены профессора Свейна, а она предпочла, чтобы ее похоронили здесь, в Нью-Йорке. Урна уже покрылась патиной.
Хэй-хо.
Что было написано в наших рукописях?
Решение задачи квадратуры круга, насколько мне помнится, и утопический проект создания искусственных больших семей путем присвоения каждому нового второго имени. Все люди с одинаковым вторым именем должны были считаться родственниками.
Да, там была и наша критическая статья о дарвиновской теории эволюции, и эссе о природе тяжести, в которой мы утверждали, что в древние времена сила тяжести безусловно была непостоянной.
Помнится, была там и статья о том, что зубы надлежит мыть горячей водой, точно так же, как посуду, кастрюли и сковородки.
И все в таком роде.
Спрятать наши рукописи в урне придумала Элиза.
И вот Элиза закрыла урну крышкой.
Мы были поодаль друг от друга, когда она это делала, и то, что она сказала, принадлежало ей всецело:
— Прощайся навеки со своим умом, Бобби Браун.
— Прощай, — сказал я.
— Элиза, — сказал я, — я прочел тебе такое множество книг, в которых говорилось, что любовь важнее всего на свете. Может, я должен теперь сказать тебе, что я тебя люблю?
— Валяй, — сказала она.
— Я люблю тебя, Элиза, — сказал я.
Она задумалась.
— Нет, — сказала она наконец. — Мне не нравится.
— Почему? — спросил я.
— Такое чувство, словно ты приставил пистолет к моей голове, — сказала она. — Это просто способ заставить другого человека сказать то, что ему, может быть, вовсе не хочется. Ну, что мне еще остается сказать — что может вообще сказать человек, кроме слов: «И я тебя тоже люблю»?
— Значит, ты меня не любишь?
— А за что любить Бобби Брауна? — сказала она.
Где-то вдали, там, под яблоневыми кронами, Ночной Козодой снова прожурчал нам свой вопрос.
ГЛАВА 20
На следующее утро Элиза не спустилась к завтраку. Она сидела у себя в комнате, пока меня не увезли.
Родители поехали со мной в лимузине марки «мерседес» с шофером. Я был многообещающим ребенком. Я умел читать и писать.
Но по мере того, как мы катили по красивейшим местам, в моем мозгу включался механизм забвения.
Это был тот самый защитный механизм, который, как я считаю, вступает в действие у каждого ребенка, охраняя его от непереносимого горя. Это мое мнение как педиатра.
Где-то там, позади, осталась, кажется, моя сестра-близняшка, глупенькая какая-то, до меня ей далеко. Я помнил ее имя. Ее звали Элиза Меллон Свейн.
Да, школа была устроена так, что никто из нас никогда не бывал дома. Я уезжал в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я отдыхал в летних лагерях.
Было точно установлено, что я звезд с неба не хватаю и совершенно не способен оригинально мыслить, но все же интеллект у меня выше среднего. Я был усидчив, аккуратен и умел отыскать стоящие мысли в ворохе ерунды.
Я был первым ребенком в истории, который получил по всем предметам высший балл. Я так хорошо успевал, что мне предложили поступить в Гарвардский университет. Я принял приглашение, хотя голос у меня даже не начал ломаться.
Случалось, что родители, которые очень мною гордились, напоминали мне, что где-то у меня есть сестра-близняшка и она ведет почти растительный образ жизни. Она была помещена в клинику для умственно отсталых детей.
Для меня это был пустой звук.
Отец погиб в автомобильной катастрофе, когда я учился на первом курсе медицинского факультета. Он был обо мне такого высокого мнения, что назначил меня в завещании своим душеприказчиком.
Ко мне в Бостон вскоре после его смерти приехал толстяк с бегающими глазками, по имени Норман Мушари-младший. Он поведал мне историю, которая показалась мне неуместной и не имеющей ко мне никакого отношения, — про женщину, которую упекли против ее воли в учреждение для слабоумных на многие годы.
По его словам, она наняла его, чтобы вчинить иск ее родственникам и этому учреждению за причиненный ущерб, чтобы добиться ее немедленного освобождения и вернуть ей незаконно присвоенное наследство.
У нее было имя — звали ее, само собой, Элиза Меллон Свейн.
ГЛАВА 21
Позже мать говорила про ту клинику, где мы бросили Элизу, как в чистилище:
— Это была не какая-то там дешевая психушка. Она нам обошлась по двести долларов в день. И доктора заклинали нас, чтобы мы ее не навещали, помнишь, Уилбур?
— Кажется… — сказал я. А потом сказал правду: — Я не помню. Я в те времена был не просто глупым Бобби Брауном — я был еще самодовольным дураком. И хотя я был всего-навсего медико-
