— Нет, — говорю. — Но ведь нам сейчас главное — отсюда выбраться. А там… да если мы окажемся в нормальном месте, я такое им устрою.
— Думаешь, сможешь от него потом отделаться?
— Господи, да мы же сами вольны выбирать, что нам делать дальше. Если останемся в живых.
— Вот увидишь, — сказал он угрюмо, — они нас уберут. Уничтожат. За то, что мы теперь знаем больше, чем надо.
— Что ты? — говорю. — Они же зачем-то все это затеяли. Они ведь гуманисты. Спасатели.
— Знаем мы таких гуманистов… Сейчас я с ним разберусь.
Я испугалась. Мы сейчас все передеремся, а тогда уж точно — конец.
— Оставь, — говорю. — Нашел время, ей-Богу.
— Он мне за все ответит.
— Он виноват в том, что нас сюда вытащил. А в том, что случилось с Геркой, он не виноват. Ты хочешь с него еще и за чужие грехи спросить? Ты пойми, — говорю, — нам ведь идти дальше. А что хорошего, если вы будете все время бросаться друг на друга? Мало того, Игорь, я ничего в таких вещах не понимаю, но мне кажется, что кто-то один должен командовать. А я на себя такой ответственности не возьму. И как нам выбраться отсюда — понятия не имею. Помолчи ты, Бога ради. Хотя бы пока вниз благополучно не спустимся.
— Ладно, — ответил он неохотно.
Мы так и брели, не слишком прибавив шагу, и молчали, потому что непонятно, о чем было говорить.
Неожиданно Томас, который по-прежнему шел впереди и, кажется, не испытывал никакой усталости, кинулся к трещине, в которой залегла глубокая тень, и заорал:
— Сюда! Скорее!
Мы побежали к нему. При этом Игорь, который бежал сзади, все время тихо чертыхался — у него были неудобные ботинки со скользкой подошвой.
— Что стряслось? — спросил он.
— Прячьтесь в тень. И побыстрее!
Мы только-только успели забиться в эту щель, как из-за склона выплыла черная точка. Она быстро увеличивалась в размерах, слишком быстро, — и мы увидели вертолет, который летел нам навстречу. Он пронесся прямо над нашими головами, правда, не слишком низко, но видно и слышно его было отлично — и направился в сторону базы.
— Похоже, нас все-таки ищут, — пробормотал Игорь.
— Скорее всего, это круговой облет, — сказал Томас. — Они нас не заметили. Подождем немного, на всякий случай.
— Тут очень холодно.
— Что поделать… они могут вернуться.
— И сколько так ждать?
— Полчаса… Час…
— За это время тень уйдет. Солнце подвинется.
— Ну, тогда и мы уйдем. Они же не будут все время летать именно над этим местом.
— И черт меня дернул, — говорю, — ввязаться в эту авантюру.
— А что бы иначе делала? — возразил Томас. — Ходила бы в эту свою редакцию, которая ничего не издает? Притворялась бы, что работаешь? Вы же ничего не делаете. Я имею в виду — вообще ничего.
— Как это ничего? Мы живем. По крайней мере, пытаемся выжить.
— Разве это занятие?
— Не знаю… — говорю. — Просто не думала об этом.
— Беда в том, — говорит Игорь, — что те, кто что-то делают, почему-то постоянно делают не то. Начинают что-то организовывать. Командуют. Стреляют.
— В том-то и дело, — говорит Томас. — Они делают не то, что надо.
— Не бывает — как надо. Просто — не бывает.
— Насколько я знаю всяческую эсхатологию, — говорю, — после того, как станет совсем уж круто, должно наступить царство вечного блаженства. Только вот я это запредельное состояние что-то плохо себе представляю.
— Ты что, дура? — отвечает Игорь. — Это же символика!
— Вот именно.
Дело в том, что, по моему мнению, жизнь — во всяком случае в теперешнем ее понимании — с миром вечного блаженства никак не сопрягается. А то, что нам в лучшем случае обещают, — какое-то совершенно другое состояние. Да и никакие религии, По-моему, и не обещают жизнь. Тогда — что?
При этом в голове у меня почему-то параллельно вертелся дурацкий стишок насчет того, что если вы утонете, то, естественно, ко дну прилипнете. Полежите-полежите, а потом — привыкнете.
Вот в том-то все и дело.
— Полчаса уже прошло, — говорю, — а час пройдет еще не скоро.
— Ладно, — ответил Томас, — пошли.
И мы пошли дальше.
Этот вертолет добавил нам хлопот, потому что теперь мы все время озирались и прислушивались, и дорогу старались выбирать поближе к возможным укрытиям. А дорога пошла поганая. Теперь нужно было очень внимательно смотреть, куда ставишь ногу, а слежавшийся меж камнями лед подтаял на солнце, и было очень скользко. Не мое любимое занятие, одним словом…
Беда в том, что я не гожусь для скалолазания.
По очень простой причине — некоторые представители человечества открыто признаются в этой своей слабости, кое-кто не признается, у кого-то она выражена больше, у кого-то — меньше, но вообще-то, это извечный страх существ человеческой породы — о нем всегда вспоминают, когда профессионально или стихийно хотят показать нечто самое страшное, изначально отторгающее человека от себя.
Высота. Страх высоты.
Обрыв отталкивает, но одновременно и тянет к себе, к самому краю, именно потому, что обостренное страхом воображение слишком четко рисует возможную картину падения. Ты в таких деталях представляешь себе каждое движение, ведущее к смертному прыжку, сопротивление воздуха, холод и замирание сердца, что невольно тянет воспроизвести все это в действительности, чтобы наконец избавиться, переболев навсегда. Высота — это то, с чего нельзя не сорваться, от чего начинает потеть ладони, а сердце пропускает удар, и нога подкашиваются, и все это сопровождается такой остротой ощущений, что этот страх становится почти приятен.
К чему я это говорю?
Вообще— то, практически весь путь наш особой опасности не представлял. За исключением одного отрезка, который, видимо, у альпинистов имеет какое-то свое название. То ли скальная полка, то ли карниз. Может -ни то и ни другое, но чтобы пробраться по довольно узкому каменному излому, нужно было идти боком, прижавшись к скале, а в одном месте — перешагнуть через пустоту. Там, кстати, мог быть не такой уж высокий обрыв, и уж во всяком случае, не пропасть, но это не имело значения. Какая разница, с какой высоты падать на камни — с двадцати или двухсот метров?
Мне было настолько дурно, что я уже не соображала, что происходит вокруг, и плевать на всякие вертолеты. Я прижалась к скале, раскинув руки. Проклятый камень был у меня под щекой, под грудью, он был холодный и мокрый и весь растопырился какими-то выступами, точно пытался оттолкнуть меня. Я шла второй. Почему-то так уж повелось. Когда я увидела, что карниз, по которому я иду, обрывается и потом начинается снова, и мне придется как-то извернуться, чтобы через этот разрыв, через эту пустоту переступить, я просто застыла.
Томас, который шел первым — кстати, он перебрался через эту непроходимую дыру довольно легко, во всяком случае, я даже не успела заметить — как, поскольку слишком занята была тем, что разглядывала серо-розовый камень с очень близкого расстояния, — остановился и крикнул:
— Ну, что же ты?
Ему пришлось кричать потому, что дул довольно сильный ветер, но все равно казалось почему-то,
