по крайней мере, год. Тем более что прийти в себя как следует мне, кажется, не удастся за всю оставшуюся жизнь. Но все же сегодня у меня наступило какое-то подобие просветления, потому что я наконец сообразила — лучше бы ночью кому-нибудь дежурить. Правда, когда я высказала эти соображения Томасу, он велел мне меньше беспокоиться. «Для того, чтобы тревожиться, найдется полно других причин», — сказал он.
— Может, тебе все же нужно отдохнуть?
— Я как-нибудь устроюсь, — ответил он. — Не волнуйся.
— Я уже не могу волноваться, — говорю. — Сил больше нет. Но подежурить могу.
— Ладно, — сказал он. — Я тебя разбужу, если что.
— Как ты думаешь, — неожиданно спросил Игорь, — а что мы будем делать, если вернемся домой?
— Не знаю… — говорю, — не знаю. А вообще — в каком смысле?
— Ты сможешь делать все то же самое? Как и раньше?
— Я была бы счастлива, — говорю. — Что, по-твоему, изменилось? Что с нами не так?
— Трудно объяснить, — говорит, — раз ты не понимаешь.
Скорее всего, для него многое изменилось потому, что он быстро взрослел. Он был в семье единственным ребенком и с готовностью принимал связанные с этим неудобства и привилегии. Теперь, отторгнутый от привычного властного тепла, он был вынужден разбираться с собой сам. А это — неблагодарное занятие.
— Спи, — сказала я. — Это не нам решать. Тут от нас ничего не зависит. Это что-то совсем другое.
Он завозился, устраиваясь поудобнее, и тут же заснул. А я все продолжала сидеть, таращась в сумрак перед собой.
— Ну что, — спросил Томас, — перестала злиться?
Я вздохнула.
— Томас, да я не злюсь. Я просто не понимаю, зачем вам все это понадобилось.
— Может… все-таки, доберешься до места, посмотришь?
— Я туда не пойду.
— Почему? Не веришь мне? Не хочешь поверить?
— Я уже никому не верю.
Он прикрыл глаза. Даже сейчас, в сумерках, можно было различить, до чего у него измотанный вид. И это притом, что держался он гораздо лучше нас — можно было подумать, трудности пути для него мало что значат. Он, словно отвечая на мои мысли, сказал:
— Понимаешь… мне ведь тоже нелегко очень. Столько всего случилось. И даже если мы доберемся относительно благополучно… у меня все равно могут быть неприятности.
— Какие еще неприятности? Почему?
— Ладно, — говорит, — оставим это.
— из-за того, что ты нас не довел? Или потому что мы вас раскололи?
— Зря я это затеял, — ответил он. — Но на самом деле… окажемся внизу — посмотрим. А сейчас, и правда, говорить не о чем. Спи.
Наверное, мне бы следовало постараться из него что-нибудь еще вытянуть, раз уж он так разговорился! Но мне действительно хотелось спать, а потом… я боялась. Боялась, что в результате узнаю что-нибудь такое, что мне совсем не понравится. И с этим придется жить дальше. Идти дальше.
Томас разбудил меня, тронув за плечо. Было холодное раннее утро — настолько холодное, что никакого тумана не было, и погода обещала быть ясной — как только рассветет совсем. Пока же местность, где мы разместились на ночлег, еле проглядывала в сумерках — мы разбили свою стоянку у небольшой скальной гряды, оставив за спиной каменные глыбы и две сосны, которые росли, уцепившись за эти глыбы корнями. Площадка, на которой мы, собственно, и ночевали, была не слишком просторной и резко переходила в крутой спуск — но не настолько крутой, чтобы по нему нельзя было до нас добраться. Там, внизу, тоже были россыпи камней, сосны, кустарник — и в этом кустарнике что-то шевелилось.
— Ч-шшш… — сказал Томас.
Я шепотом спросила:
— Что это там?
— Боевики, — ответил он тихо. — У них маскировочная форма. Похоже, нас разыскали все- таки.
Я должна была бы испугаться до смерти, но вместо этого почему-то почувствовала лишь навалившуюся чудовищную усталость. Даже шевельнуться сил не было.
— Все, — говорю.
— Я насчитал пятерых, — говорит он. — Все вооружены.
— Ну что ж, — сказала я, — пойдем.
— Ты что, — отвечает, — с ума сошла? Игорь!
— Я не сплю, — сказал Игорь. — Я слышу.
— Послушай, — говорит Томас. — Нам придется… вот эти два камня видишь?
— Ну?
— Если ты подберешься туда потихоньку и дашь несколько очередей из автомата… Главное — не подпускать их сюда. Держать на расстоянии.
— Ты что задумал? — спрашиваю.
— Попробую обойти их сзади.
— Все равно это безнадежно. Толку нет.
— Нас и так и так убьют, — говорит. — Попробовать можно.
— Ладно, — согласилась я, — тогда давай я пойду, что ли. Я хоть вижу получше. У него очки разбиты.
— Что ж… стрелять умеешь? — спрашивает.
— Да, — говорю, — дурацкое дело нехитрое.
— Тогда валяй.
— Прямо сейчас начинать?
— Да, — сказал он. — Тебе не обязательно стрелять метко. Просто не подпускай их сюда, вот и все.
Берет, значит, автомат, снимает его с предохранителя и отдает мне. Тяжелый, зараза. Я пригнулась за камнями. Оглядываться не стала, но боковым зрением проследила, что он ушел куда-то вбок. Там, за соснами, можно было относительно незаметно спуститься вниз — если уж очень постараться.
Теперь я могла неплохо их разглядеть — они были еще достаточно далеко и лезли наверх осторожно, но быстро. Я не стала ждать, что будет дальше, передернула затворную раму, просунула ствол в щель между двумя глыбами и дала очередь. Я даже не видела, куда я палю, потому что отдача сразу же развернула меня боком, а грохот после этой растянувшейся на века всеобъемлющей тишины показался таким невыносимым, что заставил плотно зажмуриться. По-моему, пострадал, в основном, кустарник, но они остановились. Всего на миг, потому что, похоже, были к этому готовы. Раздался сухой треск, и на меня сверху посыпалась каменная крошка.
— Эй! — сказал Игорь. Он незаметно подполз и устроился за камнем рядом со мной.
— Зачем я все это делаю, можешь объяснить?
— Да так, — сказал он, — из принципа.
— У меня нет принципов. Слушай, а сколько в магазине бывает патронов?
— Тридцать шесть, — ответил он.
— И запасного нет?
— Да нет вроде.
— Ладно, — говорю, — заткни уши.
