О стихах и о любви
Каждая порода людей и животных приживается и хорошо плодится в подходящих условиях. В условиях моих романов, как нетрудно заметить, хорошо размножаются скальды. В повествованиях о какой- нибудь другой культуре это было бы странно и наводило на подозрение, что автор занимается не своим делом. Тем более что я, охотно признаюсь, по натуре совершенно не поэт и даже в трепетном возрасте шестнадцати лет не пыталась писать стихов. Так что хочу объясниться: обилие стихотворцев в «Оружии скальда», «Стоячих Камнях» и «Спящем золоте» вызвано не моей личной склонностью к писанию стихов, а особенностью древнескандинавской культуры, к которой восходит образ Морского Пути.
Среди древних скандинавов скальды встречались гораздо чаще, чем поэты среди наших современников. Понятия искусства не существовало, а сложение стихов считалось таким же умением, как езда верхом, плавание, бег на лыжах и так далее, чему можно научить каждого нормально развитого человека. Конечно, существовали понятия хорошего скальда и плохого скальда, но ведь и ходить на лыжах у одних получается лучше, а у других хуже (главное вовремя понять, что хорошо получается именно у тебя, и не позориться, пытаясь разъезжать в чужих санях). Упражняться же имел право кто угодно. Среди исторических скальдов, имена и творения которых дошли до нас, есть люди обоего пола, всякого возраста и разного общественного положения — от конунга Харальда Сурового, мужа княжны Елизаветы Ярославны, до бродяги и разбойника Греттира, которого я особенно нежно люблю.
Поводом к сложению стиха могло служить что угодно: от битвы двух конунгов до возвращения замерзшей служанки со двора в дом. Например, одна женщина заметила на пиру, что ее муж не сводит глаз с чужой девушки, и выразила свое законное возмущение короткой висой; муж ее немедленно потребовал развода, поскольку стихотворный упрек являлся более серьезным оскорблением, чем прозаический.
Вообще стихосложение считалось полноправной разновидностью колдовства: хвалебная песнь закрепляла и увеличивала счастье восхваляемого, хулительная привлекала на недруга бедствия, а любовная действовала как приворотное средство на расстоянии. Поэтому в стихах очень важна была верность жизненной правде — конкретному случаю, и скальд (то есть, любой, кто сможет худо-бедно связать три слова созвучием и два — внутренней рифмой) сочинял стихи не о любви и прекрасной даме вообще, а о своем интересе к совершенно конкретной особе. В этом — одно из главных отличий древнескандинавской поэзии от современной. Важным было не выражение любовной тоски вообще, которое каждый пылко влюбленный мог приложить как лекарство к своей сердечной ране, а направленность слова и чувства на определенную женщину. И стих считался действующим заклинанием, даже если говорил всего лишь о том, как «липа нарядов» прошла через двор.
Это было сказано о том, что мои романы имеют общего с исторической действительностью. Теперь об отличиях (участие в боевых действиях троллей и альвов оставим в стороне. С ними все понятно, и это, между прочим, не главное).
По мнению исследователей (в частности, М.И. Стеблин-Каменского, которому наша пишущая братия по совести должна поставить скромный, сообразно гонорарам, памятник. Что бы мы все без него делали — ума не приложу!), человек времен родового строя понимал любовь совсем не так, как мы, и жил прежде всего интересами рода. В древнескандинавском языке было четыре слова, обозначавших разные стороны благосклонности и привязанности, но из них ни одно не равно нашему слову «любовь». Самое близкое обозначало хорошие отношения, которые складываются между мужем и женой после свадьбы. Попросту, тот самый лад, с которым и клад ненадобен. Похищение же невесты приравнивалось по тяжести к краже скота, не являлось для пострадавшего личной трагедией и даже не требовало кровной мести. Правда, в сагах имеются описания многолетней любви к чужой жене или мужу, что интересами рода объяснить трудно, но, может быть, и тысячу лет назад способность к любви определялась развитием самой личности. Как и у нас.
Вот тут кончается правда и начинается фантастика. Мне интересно писать о людях, которые живут не общей родовой совестью, а своей собственной, то есть о людях духовно свободных. «Вот тебе твоя свобода. Ступай.» (узнали?) Потому что это и есть самое интересное — а что человек будет делать со своей свободой и насколько человеком себя покажет? Мои саги о Квиттинской войне — это сказания о человеке, который смотрит на мир своими собственными глазами, который любит, понимает, ненавидит и прощает сам, сам отвечает за свой выбор, сам вынашивает меру добра и зла, права и долга, а не заимствует готовые правила у предков. Это нелегко и порой мучительно, но именно на этом растет человеческая душа и в конце концов, через поколения, дорастает до совсем других богов и из себя же их создает. А вовсе не «новые боги» подтягивают червеобразного человека до себя.
По причине именно этого интереса я больше не пишу исторических романов, в которых буйная фантазия слишком жестоко ограничивается требованиями исторической правды или хотя бы правдоподобия. Мы не знаем, каков был духовный мир и образ мыслей нашего предка тысячу лет назад. Это не горшки и не мечи, которые можно откопать, изучить, обмерить и описать с научной точностью. Мы можем лишь строить догадки, каждый в меру собственных способностей, но всегда духовный портрет человека тысячелетней давности будет фан-тас-ти-кой, даже если и притворяется «историческим романом», который принадлежит к жанрам реалистическим. Зеркало души народа — литература, а литературы в нашем понимании тогда не было. Летописи отражают взгляд на события монахов и иногда правителей, саги и былины — обобщенный взгляд народа на свою историю. Но ни тот, ни другой жанр не помогут понять, как смотрел тот же Ян Вышатич на безответную любовь и что чувствовала княжна Анна Ярославна, когда ее отправляли замуж за французского короля, в страну, до которой русским людям 11-го века не было ни малейшего дела. То есть, совсем никакого. Правдивый исторический роман можно написать об эпохе более близкой, от которой остались письма, дневники, воспоминания — непосредственные отражения души человеческой. А не поминальные камни вроде «Рагнфрид велела установить этот камень по Бьёрну…» и не новгородские берестяные грамоты с хрестоматийным «От Бориса к Настасье…»
А в погоне за реализмом приходится следовать тем древним образцам, которые единственные есть в нашем распоряжении. Довольно многие писатели и у нас, и за рубежом, пытаются писать романы по образу и подобию саги, и у них довольно неплохо получается. Я то-же могу попробовать. Например:
