— Она говорит правду! — с досадой сказал Гейр, взглянув в ожесточенное лицо брата. Усадьба Вигмара без него самого казалась пустой, как гнилой орех, поездка сюда превратилась в напрасную трату времени. Времени, которое дарило надежду убийце и крало ее у мстителей! — Я же тебе говорил, что он не поедет домой. Здесь некому биться, и он это знает лучше нас.
Младший из братьев Стролингов тоже выглядел повзрослевшим: познавший горе познает сразу очень много, лицо смерти открывает новые истины о живых. Гейр потерял не только брата. Подумать только: не так давно он готов был назвать Вигмара своим другом, если бы тот всего лишь воздержался от насмешек. Они вместе бились против фьяллей… Но эти мысли Гейр старался загнать подальше или вовсе выгнать вон. Память о неподвижном теле старшего брата, которым он восхищался, как доблестнейшим из воинов и достойнейшим из людей, побуждала его думать только о долге. Долге мести, который отныне несут все, в ком есть кровь Старого Строля.
Вот для чего существуют обычаи: они подсказывают правильный путь тогда, когда чувства в смятении, а разум молчит.
— Если Хроар не может выйти, так пусть его вынесут! — крикнул Скъёльд за ворота. — Я не буду долго ждать! Эй, раздобудьте бревно! Рубите ворота! Живее!
— Но битва с безногим не прибавит нам чести! — Эти нападки показались Гейру недостойными, и он даже решился возразить старшему брату. При мысли о мести ему мерещился какой-то страшный бой, а не избиение женщин и калек. — Я в лицо даже не знаю его отца, я его видел-то лет шесть назад! Он не выходит из дома, он и раньше никогда с нами не ссорился!
— А кто же, тролли его раздери, должен отвечать? — свирепо крикнул Скъёльд, готовый даже в родном брате видеть врага. Его ярости нужен был выход, он должен был сделать хоть что-нибудь, чтобы не сойти с ума, и обычай был на его стороне. Сейчас ему требовалась не истина, а кровь. — Ведь больше у них никого нет! Отвечает род, а у него в роду один старик! Так пусть у него не будет рода! Никакого!
Голос Скъёльда сорвался, как будто слезы преградили путь словам; но мужчина не плачет, его боль не облегчается слезами, а давит изнутри все сильнее и сильнее. Гейр больше не мог возражать. Это верно: если сам убийца недосягаем, он не должен иметь родни, которая стала бы за него молиться и помогать при случае. Он должен быть вне всех человеческих законов и привязанностей, и в одиночку бороться со злой судьбой. Злой судьбой, которую не одолеет никакая доблесть.
— Тащите сюда вон те бревна, разжигайте костер! — приказывал Скъёльд. — Мы сожжем его дом, чтобы ему некуда было вернуться! Пусть он знает — ему нет места на земле квиттов! Нигде!
Бросив рубить ворота, хирдманы стали разводить костер. Со двора начал доноситься женский плач.
— Выйди, поговори с ними! — на коленях умоляла мужа фру Хлода. — Я позову людей, тебя вынесут во двор. Или разреши открыть ворота, пусть они сами войдут. Хуже уже не будет! Иначе они сожгут нас всех в доме! Мы все погибнем, погибнем!
Хлода плакала, концом головного покрывала размазывала по щекам слезы, ловила руку мужа, но Хроар отворачивал от нее лицо.
— Прекрати! — прикрикнул он наконец, чувствуя, что в уголках его глаз проступили предательские слезы.
Нет ничего хуже для мужчины дожить до горького часа, когда в двери стучат секиры врагов, а у него нет сил даже подняться им навстречу. И втройне горьким этот час делает сознание, что беду навлек на дом сын, опора и надежда. Пришла ко мне беда, да с моего двора!
Сквозь неплотно прикрытые двери вместе с ожесточенными криками врагов и треском дерева уже вползал жуткий запах дыма — серый запах смерти.
— Или скажи им… скажи им, что ты отрекся от него! — сквозь рыдания умоляла Хлода, и ей плачем вторили служанки, от страха забившиеся в хозяйский дом. — Ведь ты всегда говорил, что это до добра не доведет! Ты же столько раз бранил его! Ты ведь сам говорил, что откажешься от него, если он ввяжется в настоящую беду! Ты так говорил, говорил! — настаивала бедная женщина, от страха ставшая решительной. — Почему мы должны погибать из-за его безумств! Скажи им, что он тебе не сын! Тогда нас не тронут!
— Уходи отсюда! — вдруг сорвавшись, бешено закричал Хроар и даже попытался топнуть неживыми ногами, но они не шевельнулись. — Уходи! — с искаженным яростью лицом кричал он, и глаза его горели, как не бывало уже много лет. Хлода в ужасе отшатнулась — она никогда не видала мужа таким. — Уходи, если так дрожишь за свою жизнь! А мне незачем уходить! Это мой сын! Мне послали его боги! Я сам вырастил его! И если он убил кого-то, значит, такова судьба! Мой сын не станет терпеть бесчестья! Я сам помог бы ему, если бы был там! Сам помог бы! Пусть мой род мал — но это род! И я не отступлюсь от своей крови! Никогда!
Фру Хлода, не ответив, поспешно выбежала из дома. В довершение всех несчастий муж ее обезумел!
На пороге она вскрикнула: крыши построек уже дымились, а через ворота летели снаружи горящие головни. Частью они падали на землю и гасли, часть успевали залить и затоптать домочадцы, но головни летели градом, часть из них попадала на постройки. Припасенная на утро вода быстро кончилась; одна головня подожгла крышу конюшни, лошади дико ржали и били копытами стены. Кто-то рубил крышу, стараясь потушить пожар, пока огонь не добрался до соломы и сена.
Возле порога Хлода столкнулась с Хамалем.
— Что хозяин? — крикнул он. — Что он говорит? Надо или впускать их, или пусть он прикажет мне взять людей и выйти. Мы разобьем их, если их не очень много!
Хлода отвечала только воплем отчаяния. Стена конюшни вдруг ярко вспыхнула, отбросив тех, кто еще пытался ее погасить; язык пламени взметнулся над стеной усадьбы, и снаружи донесся торжествующий вопль. Хамаль кинулся обратно к воротам. Сейчас, при безногом хозяине и причитающей хозяйке, он чувствовал себя старшим в усадьбе, отвечающим за все.
— Выпустите хотя бы женщин! — заорал он, обращаясь к дымящимся воротам, уже горящим с одной стороны. — Неужели Стролинги воюют с женщинами и рабами?
— Пусть все выходят! — тут же ответил ему Гейр, не дожидаясь решения Скъёльда. — Женщины, рабы, даже хирдманы! Даже старика можете вынести! Он нам не страшен! Ведь так? — Гейр все-таки обернулся к Скъёльду.
Тот не ответил. Его лицо исказилось мучением, словно огонь этот пылал у него внутри, в глазах блестели слезы от дыма. Отчаяние рождало в нем приливы и отливы чувств: то разорение усадьбы врага казалось делом первейшей важности, а то вдруг все становилось безразлично.
Хамаль кинулся обратно в дом.
— Все отсюда! — яростно ревел он, ударом кулака вынося двери из косяков и не замечая этого. — Хватайте детей… да брось ты узел, дура, выйти бы живой! Все вон отсюда! Открывайте ворота! Они вас не тронут!
Женщины гурьбой кинулись из хозяйского дома во двор; внутри уже было нечем дышать от дыма, с крыши давило душным жаром, углы трещали. На дворе топотали десятки ног, рабы гнали из ворот ревущую скотину, женщины тащили детей. Хамаль кинулся к Хроару и попытался приподнять его.
— Держись! — кашляя и прижимаясь лицом к плечу, прокричал он. — Держись за шею! Я тебя вынесу!
— Уйди! — Хроар оттолкнул хирдмана. — Не трогай меня! В этом доме я родился и вместе с этим домом умру!
Хамаль выпрямился, готовясь позвать кого-нибудь на помощь, но услышал слова хозяина и снова обернулся к нему. А Хроар продолжал, кривясь и кашляя от душащего дыма:
— Я слишком стар и немощен, чтобы отомстить разорителям моего дома, а жить подаянием и укрываться своим позором — не для меня! Мой род никогда не был богат, но нас не звали бесчестными людьми! И не назовут, пока я жив!
— Но хёльд… — только и пробормотал Хамаль, не находя, чем убедить хозяина. Он прожил у Хроара-С-Границы много лет и знал каменную твердость его решений.
— А ты хочешь, чтобы я под старость жил в чужом углу и благодарил за каждую сухую корку! — возмущенно, словно перед ним стоял виновник всех бед, крикнул ему Хроар. Покой уже было полон дыма,
