потому что ты — как солнечный луч в темном доме, как ветер с моря, как ветка березы в свежих листочках. Другой не надо, другой не может быть. Я отдал бы жизнь за него и за тебя, я утонул бы вместо него, если бы боги позволили мне это. Но они нас не спросили. Этого я выбрать не мог. Но и другой жены я не выберу. Станешь ты моей женой или останешься вдовой моего брата — я буду всю жизнь любить и почитать только тебя. Если ты не уедешь от нас, то после матери здесь не будет другой хозяйки. Я хочу, чтобы ты это знала.
— Я много думала обо всем этом, — не сразу ответила Свангерда. — Я не очень хотела бы возвращаться домой… Я знаю, что есть такой обычай… Совсем неплохой обычай… Просто я так привыкла видеть в тебе брата… Но ты не думай — ты вовсе не хуже Халльмунда. — Она наконец подняла глаза, тихо улыбнулась, глядя в глаз Эрнольву, как будто сама не была уверена в правоте собственных слов, но хотела верить. — И Халльмунд, я уверена, этого бы желал.
Эрнольв не сразу понял, о каком желании Халльмунда она говорит. А потом до него дошло: если бы, скажем, Халльмунд умирал от тяжелой раны и имел время высказать брату свою волю, то он, конечно, поручил бы ему свою жену. Кому же еще? У них ведь все всегда было общее — кроме Свангерды. И рунный полумесяц…
По многолетней привычке Эрнольв прижал ладонь к амулету на груди. И тот показался ему удивительно теплым: теплее, чем он мог согреть его сам.
Последний вечер перед отъездом Эрнольва в Рауденланд вся семья Хравна провела в гостях у Стуре-Одда. Стуре-Одд владел совсем небольшим двором и не любил ходить по гостям, зато у себя ему случалось принимать даже конунга. Род его не считался слишком знатным, но он держался как равный с самыми знатными ярлами, и они уважали его, как равного. Стуре-Одд был искуснейшим кузнецом и знался, как говорили, с самим бергбуром из Дымной горы. И он был единственным человеком, кто находился в дружбе решительно со всеми обитателями Аскрфьорда, даже с теми, кто друг о друге не желали и слышать.
— Покажи-ка еще раз, что дал тебе конунг вместо своего знака? — спрашивал у Эрнольва Стуре- Одд. — Мне любопытно поглядеть такую искусную работу.
Эрнольв снова показывал ему две большие серебряные застежки с позолотой, из приданого кюны Мальвейг, которые велел ему выдать Торбранд конунг.
— Это самые странные верительные знаки, которые мне приходилось видеть! — качал головой Стуре-Одд, рассматривая застежки и длинную узорную цепь между ними. — Впрочем, если Бьяртмар конунг так любит золото, как про него рассказывают, то этот знак окажется самым надежным.
— Надеюсь, он подарит это мне! — заявила Ингирид, очень гордая богатством своей родни.
— Если не отдаст старшей дочери! — вставила фру Ванбьёрг. Весь ее вид говорил: я намучалась с этой девчонкой достаточно, теперь пусть кто-нибудь другой попытается ее исправить, если есть такие умельцы.
Свангерда мягко, немного виновато улыбалась Эрнольву со своего места за женским столом. Они так ничего и не решили тогда, но теперь у них как будто появилась общая тайна. Свангерда ничего не пообещала ему определенно, но в душе Эрнольва возникла счастливая вера, что он добьется со временем ее любви. Какая-то невидимая сила уже связала их, и богиня Вар* уже готовила ясеневую палочку, чтобы вырезать на ней их будущие обеты. Ах, как не вовремя Торбранду понадобилось посылать его к раудам! Общество Ингирид всегда было Эрнольву в тягость, а теперь, когда любовь к Свангерде парила в груди розовым теплым облаком, выносить шумную, упрямую и самовлюбленную девчонку будет и вовсе невозможно.
Стуре-Одд поманил к себе Сольвейг и что-то шепнул, показывая глазами на Эрнольва. Девочка кивнула, быстро наполнила рог медом и подошла к Эрнольву.
— Подними кубок Ньёрду! — предложила она, протягивая ему рог. — Он поможет тебе в пути.
Эрнольв принял рог и поднял его перед собой обеими руками.
— Тебе, Светлый Ван, кто движет огонь, ветры и волны, я поднимаю рог! — произнес он, чувствуя себя на перекрестке всех ветров. В небогатом доме Стуре-Одда почему-то всегда казалось ближе к богам, чем даже в конунговом святилище перед роскошно украшенными идолами. — Прими наше почтение, отец Фрейра и Фрейи, и храни наши пути, наши дома… и приведи нас домой невредимыми!
Все в гриднице подняли свои чаши, Эрнольв поднес к губам рог. Бог движения стихий услышал призыв: с каждым глотком меда Эрнольв ощущал, как в грудь его вливается огонь, ветер и волны, как огромная, нечеловеческая сила поднимает его из этого тесного дома и несет куда-то вдаль; он стремительно мчится под темным небом, где в недостижимой высоте горят белые огоньки звезд, а внизу, почти так же далеко, расстилается земля, блестит море, огромное, необозримое, прекрасное. Он летит, чувствуя себя владыкой всего земного, но взгляд его напряженно ищет только одно: небольшую усадьбу на берегу Аскрфьорда, там, где начинается длинный пологий холм, покрытый редким ельником первый отрог далеких гор…
— Тебе, я вижу, не очень хочется ехать, — сказала ему Сольвейг. Она уселась на скамью рядом с Эрнольвом и молча ждала, пока он допьет. Как видно, ей было что ему сказать.
— Да, я предпочел бы, чтобы конунг выбрал для этой поездки кого-нибудь другого, — честно ответил Эрнольв, усевшись на место и держа в руках опустевший рог. Он все еще не мог собраться с мыслями и не знал, что с ним делать.
Сольвейг забрала рог и отложила в сторону.
— Но ты ведь носишь амулет? — спросила она. — Твой рунный полумесяц? А ты не подумал, что эту поездку тебе доставил он?
— Кто — он? — Эрнольв не понял.
— Амулет. Полумесяц. Ведь половинки притягиваются друг к другу и сводят вместе разлученных братьев, верно? Должно быть, полумесяцы не хотят ждать, пока ты найдешь твоего невольного побратима. Они сами ведут вас друг к другу.
— Как ты сказала?
Изумленный Эрнольв даже вытащил из-под рубахи амулет, давным-давно известный на память до последней черточки, и принялся его рассматривать, как будто тот сам мог подсказать ответ.
— Невольный побратим?
— Ну, да, — подтвердила Сольвейг. — Чего здесь такого удивительного? Ведь это Манн. — Она прикоснулась тонким белым пальчиком к разрезанной пополам руне, пришедшейся на середину разъятой луны. Рисунок на полумесяце Эрнольва был очень похож на руну Винья, но Сольвейг знала, что это такое на самом деле. — Руна человеческого единения. Ваши полумесяцы столько поколений носили братья, что теперь они сами сделают братьями любых, кому достанутся.
— Но я вовсе не хочу быть его братом! — по привычке возмутился Эрнольв. В его памяти мелькнуло лицо Тордис, искаженное чьими-то чужими чертами, чуждое и страшное, похожее на морду тролля. — Он — мой враг! Он ограбил тело моего брата! Он квитт, а все квитты…
— Ай, помолчи! — Сольвейг поднесла маленькую ладонь к его губам, как будто хотела зажать ему рот. — Это все я слышала, когда конунг пировал, собираясь в поход. Ты не повторяй за ним, а подумай сам.
Эрнольв вздохнул. Повторять было бы гораздо легче, но ему невольно приходилось думать самому.
— Помнишь, как ты вдруг стал очень красноречивым? — продолжала Сольвейг. — Наверное, это он тебе помог. А потом тебе снился мертвец с рогами, которого у нас не видели — это он сражался с мертвецом. И, может быть, ты помог ему. Помнишь, — это я уже потом догадалась, — той ночью, когда мы видели Регинлейв, ты чувствовал себя нездоровым? Боялся, что начнется лихорадка? Я потом догадалась: так бывает, когда кто-то берет у тебя силу. Это ты ему, побратиму, одолжил. Через полумесяцы.
Эрнольв хотел возмутиться — с какой стати он будет дарить свои силы врагу? — но вдруг забыл о возмущении. Не только он помогает своему невольному побратиму, но и тот помогает ему. Смелости спорить с конунгом было больше не у кого взять, только у него. И еще… Эрнольв посмотрел на Свангерду. Она о чем-то беседовала с фру Стейнвёр, женой Кари ярла и матерью Хродмара, улыбалась, кивала, слушая разговорчивую собеседницу. Раньше ему не удавалось находить таких слов, как он нашел теперь. Конечно,
