Хродмаром. Оддбранд хорошо сделал, что избавил ее от этого. Если разлука неизбежна, то прощальные слезы не облегчат ее.
Хрефна, отправляющаяся вместе с ней, уже приготовила все в дорогу, и Ингвильде осталось только одеться и поесть.
На дворе усадьбы было заметно меньше народу — с передовым отрядом Хродмара ушло немало людей .
— Не бойся за него, йомфру! — сказал ей Оддбранд, помогая сесть в седло. — Он останется жив и невредим. Мы выкупили у Одина его жизнь и удачу.
— Как? — спросила Ингвильда, но Оддбранд уже отошел к своему коню.
Торбранд дал им в провожатые самого Модольва Золотую Пряжку с сорока хирдманами, и Ингвильде было приятно снова увидеть его.
— Все будет хорошо, Фрейя нарядов! — подбодрил он ее, разбирая поводья своего коня. — Я рад, что мне доверено отвезти тебя домой и познакомить с моей сестрой Стейнвёр. Вы хорошо поладите!
Ингвильда улыбнулась в благодарность за такое доброе предсказанье, но тут жe испугалась: неужели она действительно уезжает с Квиттинга и никогда больше не увидит своей родной матери, Асольва, всех домочадцев? Но Оддбранд уже выезжал со двора, и лошадь Ингвильды пошла за ним. Боги не оставили
За воротами усадьбы ока увидела широкую равнину. Поскольку сюда она попала без памяти на руках у Оддбранда, то открывшийся вид берега был Ингвильде незнаком. Чуть в отдалении, на каменистом утесе над морем четко вырисовывался очерк могучего старого дуба. А на одной из толстых нижних ветвей висело что-то большое, вытянутое. Похожее на человека. Ингвкльда вздрогнула, ахнула, невольно натянула поводья.
— Не смотри туда, йомфру! — сказал кто-то из хирдманов и потянул повод ее лошади вперед. — Жертвы Одину — не для твоих глаз.
Лошадь шла вперед, а Ингвильда все смотрела, не в силах отвести глаз. Там, на дубу, раскачивалось под порывами морского ветра тело человека, пронзенное копьем. Лица отсюда не было видно, но ветер трепал длинные пряди светло-русых волос, и только эти волосы Ингвильда смогла узнать. И отвернулась, не в силах больше выдержать этого зрелища. В ней бушевали ужас, тоска, смятение. Она вспомнила свое видение. И теперь она знала, кого ждала участь жертвы.
— Не хмурься, йомфру! — крикнул ей Оддбранд. — Он будет висеть так целых девять ночей, но зато Один принял нашу жертву! Он даст победу Торбранду конунгу и сохранит жизнь Хродмару ярлу! И твой отец теперь отомщен!
Ингвильда ничего не ответила. Совершенной мести за отца она порадуется когда-нибудь потом, когда успокоится. А сейчас… Она ехала прочь от усадьбы Можжевельник и от дерева, ставшего Конем Ужаса для невольного всадника, и перед глазами ее стоял тот Вильмунд, которого она знала в детстве — ловкий, красивый, веселый и дружелюбный. Тот, которого больше нет и никогда уже не будет. Но тот Вильмунд погиб не теперь, а гораздо раньше — когда в него вцепился дракон честолюбия, который дает силу сильным, но отнимает ее у слабых. И Вильмунд оказался недостаточно силен для этой борьбы. А она сама? Ведь она знала, знала заранее почти все! Почему же она не помешала Вильмунду и тем самым не спасла?
Опустив голову, Ингвильда смахивала слезы со щек, но они застилали глаза горьким туманом, не давали смотреть. Что такое знание? Это меч, зарытый в землю и ждущий сильной руки, которая оживит его. Для поступков, способных в этом мире хоть что-то изменить, знания недостаточно — нужна воля и сила. Себя саму Ингвильда ощущала сейчас безвольной и бессильной, тонкой былинкой в волнах, которую бурное море судьбы бросает то к надежде, то к отчаянию, то к радости, то к горю. Лишившись отца, потеряв дом и семью, а теперь и родину, она ощущала себя деревцем, выломанным из земли без корней.
Впереди виднелась крепкая фигура Оддбранда — Сумасшедший Квитт, никогда никого не слушавший, кроме собственного сердца и совести, спокойно покачивался в седле, готовый ехать, если понадобится, хоть в Нифльхель, и уверенный, что и там не пропадет. Он провел Ингвильду через жуткое Ничто, а теперь вез ее в другой, новый дом, который отныне станет для нее родным и единственным. И при взгляде на него Ингвильда вдруг ощутила в душе какую-то униженную, умильную благодарность судьбе, которая не оставила ее без поддержки сильной руки.
На дар ждут ответа — так говорил Властелин Битв. Ночью после принесения жертвы Торбранд конунг долго не мог заснуть. Ему вспоминался обряд, в голову лезли мысли, останется ли Властелин доволен их жертвой, чем и как отплатит за нее. И тут же всплывали откуда-то ненужные и неуместные сейчас воспоминания о собственных сыновьях, Тормунде и Торгейре. Тормунду уже сравнялось бы двенадцать лет — он непременно взял бы сына в поход, будь тот жив. А повернись судьба по-иному — его отроческое тело сейчас раскачивалось бы на дубу где-нибудь над морем, с копьем в сердце, а Стюрмир конунг ожидал бы ответа от бога войны и победы на свой дар.
В усадьбе было тихо, только ка дворе и в сенях слышались шаги и негромкие разговоры дозорных. Покой полнился дыханием и посапыванием спящих хирдманов. От медленно дрожащих языков огня в очаге по стенам ходили тени, похожие на великанов.
Торбранд перевернулся: жесткий, набитый свалявшейся шерстью валик, служивший подушкой, горбился посередине, и от этого было неудобно лежать. Под головой ощущалось что-то твердое. Запустив руку в изголовье, Торбранд вытащил что-то гладкое, холодное. Ах да! Сев на лежанке, он повертел в руках золотое обручье, искусно сделанное в виде свернувшегося дракона. Белые звездочки в глазах сверкали холодными бликами, словно покалывали крохотными стальными иголочками. Это обручье отдал конунгу Оддбранд, коротко сказав при этом: «Ему больше не надо»*. По этим словам Торбранд догадался, что обручье было снято с Вильмунда.. Другой обрадовался бы такому сокровищу, но Торбранд отчего-то усомнился. Золотой дракон был прекрасен, но в нем таилась угроза. Только глупый был бы рад наследству от такого неудачливого человека, как Вильмунд сын Стюрмира.
«Повешу на ясень! — подумал Торбранд, вспомнив дерево в гриднице Аскегорда. — Где лошадка, там и уздечка». Эта мысль вдруг принесла ему облегчение — значит, боги одобрили ее. Снова засунув обручье под изголовье, конунг улегся поудобнее, закрыл глаза, стараясь заснуть.
Вдруг в душном покое повеяло свежим прохладным ветерком — открылась дверь. Торбранд поднял веки. От порога к его лежанке неспешно шел высокий человек в сером плаще, в шапке, надвинутой низко на лоб и закрывающей один глаз. Торбранд снова приподнялся и сел. Он мгновенно узнал старика, хотя никогда прежде его не видел, и застыл, охваченный трепетом, волнением, радостью, благоговением, тревогой… Можно ли перечесть чувства, наполняющие смертного человека, пусть и конунга, при встрече с божеством? С самим Отцом Богов, Властителем Асгарда! Это и есть ответ ка жертву, то самое, чего он так напряженно ждал. Сбылось… Сумасшедший Квитт действительно умеет приносить жертвы! Торбранд чувствовал себя заключенным в какие-то невидимые оковы, но это было просто ощущение его человеческой слабости рядом с силой бога. Покой был полон этой силой, и она стояла в нем как неподвижный упругий ветер, так что дышать было трудно, но каждый вздох казался необычайно живительным. Спящие хирдманы невольно вдыхали силу будущих побед, и она растекалась по их жилам, чтобы потом в битве вдруг вскипеть и выплеснуться бурным потоком.
Больше никто в покое не проснулся, не пошевелился, а Торбранд уже не знал, сон это или явь. Вернее всего, грань сна и яви, ясности и безумия, где и происходит встреча человека с божеством.
Повелитель Битв сел на край лежанки и дружелюбно кивнул Торбранду. Взгляд единственного глаза Одина был подобен раскаленному острию копья, и Торбранд отвел глаза, не в силах смотреть в лицо богу. Воздух между ними дрожал, как прозрачная часть пламенного язычка, где горячее всего. Края серого плаща Властелина, сотканные из тумана, расплывались во тьме. Отец Ратей принес с собой сюда часть своего, высшего мира и сам оставался в нем. Он был как серая туча, таящая молнии; не белая, не черная, не золотая, а серая, туманная, таинственная, почти неуловимая для человеческого глаза. Даже сидя рядом с ним, Торбранд был бесконечно далек от Повелителя.
— Приветствую тебя, Торбранд сын Тородда! — тихим, глухим голосом сказал Властелин, и каждое слово отдавалось в душе конунга и звенело, как горное эхо.
«И я приветствую тебя, Властелин!» — хотел ответить Торбранд, но язык его не слушался. Однако
