хлопот не оберешься.
— Какие там хлопоты! Нет, сейчас лучше никому не рассказывать. Тем более, что Пэт решил подарить жеребенка Джону, чтобы тот отвез его старику Костеллоу. Так что жеребенок на нашем острове пробудет недолго.
Услыхав это, мать с отцом очень обрадовались. Отец сказал, что, увидев жеребенка, Стефен Костеллоу перестанет наконец называть инишронцев голью перекатной. Только слепому надо объяснять, каких денег стоит такой конек. Отец прямо-таки ликовал. Куда уж тут решать, что благоразумнее: утаить правду о жеребенке или всем рассказать. Вряд ли надо говорить, что я не стал напоминать ему об этом. Воспользовавшись добрым расположением духа родителей, я попросил разрешения поехать этим утром с Пэтом и Джоном в Росмор, куда они решили не мешкая отвезти жеребенка. Мать с отцом даже заторопили меня: вдруг я опоздаю. И взяли с меня слово, что я буду смотреть во все глаза, когда к Стефену подведут жеребенка: очень им было интересно, какое у него будет лицо.
У Конроев я узнал, что родители Пэта отнеслись к его рассказу так же, как и мои: решили, что жеребенок — законная собственность Пэта, ведь его прадеды были владельцами прадедов вороного коня, А когда Пэт рассказал о своем плане подарить жеребенка старику Костеллоу, Джон с отцом пришли в такой восторг, что ни о чем больше не стали расспрашивать. Мать Пэта, правда, сказала, что ей было бы приятнее, если бы жеребенок остался у Джона, но прибавила, что проку, конечно, будет больше, если его подарят Стефену.
— И то верно, — сказала она. — Увидит старик жеребеночка, начнет с ним нянчиться и про свою Барбару позабудет.
Пэт все это мне быстренько пересказал, когда мы шли с ним на кухню. Там была только одна бабушка. Она сидела на своем любимом месте, на правой лавке у очага, курила свою глиняную трубку, и вид у нее был на удивление благодушный. Увидев нас, она вынула изо рта трубку и сказала тихо:
— Закройте двери, мальчики, и пойдите сюда. Твоя мать, Пэт, пошла кормить свиней. И, думаю, вернется не скоро.
Мы закрыли дверь, подошли. Она велела придвинуть к ее ногам две маленькие скамеечки. Мы так и сделали и уселись на них, уютно устроившись у огня. Глянув с беспокойством на закрытую дверь, бабушка спросила:
— А теперь признавайтесь, вы действительно нашли жеребенка на Лошадином острове?
— Конечно, — ответил Пэт. — Все было, как я рассказал.
— Вы нашли его в бухте, отрезанной от всего острова скалами? — спросила бабушка, явно волнуясь и пристально поглядывая то на меня, то на Пэта.
— Почему ты сомневаешься в моих словах и на этот раз? — ответил Пэт на вопрос вопросом, и в тоне его прозвучала обида. — Сначала мы говорили неправду: жеребенок и не думал плыть в море. Но сегодня я рассказал все, как было на самом деле. Мы действительно нашли жеребенка на Лошадином острове.
— Не сердись на меня, сынок, — примирительно сказала бабушка.
Она протянула руку, похожую на когтистую лапу, и, как малое дитя, дернула Пэта за пиджак. И тут я увидел, что в глазах у нее стоят слезы. Но лицо не было печальным, оно было скорее торжественным. Она как-то вся подобралась, спина у нее выпрямилась. На один миг блеснула в ее лице былая красота, которую время не пощадило. Мы оба, пораженные, молчали. А бабушка продолжала:
— Я часто рассказывала вам о том, как мы жили на Лошадином острове и как нам пришлось покинуть его, потому что людям уже невмоготу было на нем жить. Они испугались холода и сильных ветров. Это суровый остров, говорили они. Никакая живая тварь не может такое вынести. Я спорила с ними, но они не слушали. И вот однажды мы вынесли из дома на берег все наши пожитки, всю нашу мебель: кухонные столы, шкафы, комоды, кровати. Как это было грустно! Сколько раз я вам об этом рассказывала. Приплыли инишронцы на своих парусниках, потому что наши были все разбиты в щепки той страшной зимой. Мы погрузили в лодки поменьше мебель, в большие парусники — овец, коров и лошадей. Когда все было готово к отплытию, обнаружилось, что нет нашего вороного жеребца и кобылы. Лодки были так тяжело нагружены, что могли отчалить только во время полной воды. Если упустить полную воду, надо ждать нового прилива. А люди так хотели уехать! Они просто не могли больше ждать. Решили вернуться за лошадьми на другой день, но так больше никогда и не вернулись.
Бабушка замолчала, а Пэт спросил:
— Куда делись лошади?
— Только я знала. — Бабушка прервала себя коротким хриплым смешком. — Да, только я одна и знала. Пока таскали и грузили мебель, выводили скотину, я отвела их в уединенную бухту неведомой никому тропой. Мужчины во время отлива вывели оттуда всех лошадей. Когда начался прилив, попасть туда можно было только через скалы. Это был долгий и трудный путь. Я поспела обратно в последнюю минуту. И уплыла вместе со всеми.
Бабушка опять замолчала, и мы опять не нашли, что ей сказать. Мы оба думали о бесстрашной, решительной девчонке, уведшей через скалы двух лошадей. Бабушка глубоко, с удовлетворением вздохнула и продолжала повествовать:
— Я знала, что наш клочок земли не зря зовется Лошадиным островом. Я была уверена, что мои лошади не погибнут. Сколько раз я хотела вернуться туда и повидать их! Но, увы, женщине одной не под силу такое путешествие. Мой муж Джон Конрой свозил бы меня, но в те далекие дни считалось неприлично молодой женщине плавать в лодке. — Бабушка с каким-то особым выражением посмотрела на нас. — Мне было нелегко всегда быть степенной и рассудительной, когда моя душа так и рвалась на волю, обратно на мой родной остров. Но все это было давно. Теперь мне восемьдесят один год. Я могу делать что хочу. И я решила, что поеду с вами на Лошадиный остров.
Пэт хотел что-то возразить, но бабушка так на него взглянула, что он прикусил язык. Она уже так стара, сказала бабушка, что поздно учить ее уму-разуму, а если что с ней случится, тоже не беда, она свой век прожила.
— Вы что думаете, я примирюсь с тем, что перед смертью так и не повидаю мой остров! — воскликнула она, разволновавшись. — Если вы меня не возьмете, я одна туда уплыву.
— Вот этого не надо делать, — примирительно сказал Пэт.
Вид у бабушки был такой, что не оставалось ни малейшего сомнения: при первой же возможности она уплывет на свой остров.
С этим она отпустила нас, и мы отправились на пристань, где Джон с отцом готовили свой парусник к отплытию в Росмор. Жеребенок тем временем пасся на лугу за три поля от дома Конроев. Он заметил нас, когда мы подошли к воротам выгона, и, взбрыкивая тонкими ножками, что было духу поскакал к нам. Ветер раздувал его шелковую гриву и хвост. Старая кобыла, с которой он пасся, лениво подняла голову и невозмутимо наблюдала за ним. Возле нас жеребенок остановился. Пэт ласково погладил его шею, потер лоб, отворил ворота и вывел жеребенка на дорогу.
— Он ведь совсем ручной,-сказал я.
— Знаю, — ответил Пэт. — Я думал об этом всю ночь. Вспомни, как он спокойно сходил по ступенькам в лодку.
— А сейчас так и бросился к нам.
— Я был здесь утром, принес ему ведро молока, — объяснил Пэт. — Но все равно мы только тогда сможем считать его своим, когда узнаем, откуда на острове подкованные лошади.
Последнюю фразу Пэт проговорил быстро, тихим голосом, как будто устыдился своих сомнений после рассказа бабушки. Несколько минут мы шли молча, жеребенок доверчиво бежал между нами. Скоро Пэт опять заговорил, на этот раз в его голосе прозвучало множество разных чувств.
— Я знаю, он мой. И он тоже это знает. У меня сердце разрывается оттого, что надо его отдавать. Но брат дороже, — закончил он решительно, стараясь чем-нибудь себя утешить.
И тут мне пришла в голову одна мысль, которую я тут же высказал Пэту:
— В табуне есть вороная лошадка.
— Да, я ее заметил, — уже спокойно проговорил Пэт.
— Мы можем еще раз съездить на Лошадиный остров. За ней. Мы ведь обещали твоей бабушке свозить ее туда.
