чувствовал, что нет ничего на свете скучнее праведного образа жизни.
Росморцы, тянувшие свой портер, думали, как видно, о том же, потому что очень скоро заговорили о нашей давней вражде. Разумеется, слово «вражда „не произносилось, росморцы предпочитали говорить «нелады“. Вот что мы услыхали в тот день, сидя в лавке старика Костеллоу. В 1798 году великое ирландское восстание было подавлено англичанами. Один из участников восстания, отец Мэнион, скрылся от англичан и нашел убежище на Росморе. Он тайно переходил из дома в дом, оставаясь в каждом не больше одной-двух ночей. Те, чьи предки прятали у себя отца Мэниона, до сих пор этим гордятся. Англичане сумели напасть на его след, и он решил перебраться на Инишрон. Но не успел: английские солдаты на пристани схватили его и расстреляли. О Мэнионе сложили красивую балладу, которую слушать без слез невозможно.
С тех пор прошло больше ста пятидесяти лет, но если бы Мэнион знал, сколько раз его именем обнажались кинжалы и лилась кровь, он не мог бы .спать спокойно в могиле. Росморцы утверждали, что это инишронцы навели англичан на след преподобного отца, боясь, что он переберется к ним на остров и навлечет на них беду. Инишронцы, наоборот, заявляли, что кровь отца Мэниона на самих росморцах: они оскорбились, что святой отец решил покинуть их остров. Как бы то ни было, но между соседями родилась смертельная вражда, которая была жива и поныне, сто пятьдесят лет спустя. Мы с Пэтом ужаснулись: какое обвинение тяготеет над нашими прадедами! Как вдруг, к своему изумлению, услыхали: они, росморцы, думают, что скорее всего никакого предательства ни с чьей стороны не было. Английские солдаты сами выследили священника и схватили его. Ничего хорошего, говорили они, что между соседями такая распря, а тут и причины-то настоящей нет: нельзя же, в самом деле, считать причиной полузабытую историю вековой давности. Мы с Пэтом старались не выказывать удивления, чтобы нечаянно не спугнуть только что возникшее дружелюбное чувство росморцев. Мы просто не могли понять, почему это наш подарок Стефену Костеллоу настроил их на миролюбивый лад, ведь они Стефена терпеть не могли, хотя и пили каждый день его портер.
Дверь лавки отворилась, и вошла худая старуха, без единого зуба во рту. Это ее ни капельки не смущало, и, раз открыв рот, она могла трещать без умолку хоть целый день. Под полой она держала корзину с яйцами. Через пять секунд после ее появления Том уже перекладывал яйца в стоявший на прилавке ящик.
— Шестьдесят две штуки, Салли, — сказал он, кончив считать. — Два утиные.
— А чем плохи утиные, скажите на милость? — затараторила Салли. — Если бы тебя в детстве кормили утиными яйцами, ты бы таким заморышем не вырос. Сколько мне всего причитается?
— Шесть шиллингов и два пенса, — ответил Том, лизнув карандаш и сделав подсчет на ногте большого пальца.
— Маловато, — заметила Салли, но спорить не стала. — Ну, да что поделаешь. Дай на все корму для кур, Том, голубчик. На сколько снеслись, на столько пусть и едят. Все по-честному.
Я чувствовал, что в словах Салли есть какая-то неувязка, но какая, сообразить не мог. Пока Том сыпал в мешок корм для кур, Салли оглядела лавку и увидела мужчин, потягивающих портер.
— Что это вы бездельничаете об эту пору? — грозно спросила она. — Почему не идете резать торф? Вон какие погоды стоят!
— А мы и то на торфяник шли, да заглянули промочить глотку, — объяснил Колмэн. — А тут, глянь, эти парнишки. Конрои, Бартли с Джоном привезли с Инишрона в подарок старому Стефену жеребенка. Такого красавчика, веришь ли, во всей Ирландии не сыщешь. Поглядела бы ты, какие вокруг него Стефен кренделя описывал. Как есть спятил, прости господи мою душу грешную!
— Подарок? — переспросила Салли, взглянув на нас острым взглядом. — Сначала свадьбу сыграйте, а там уж и подарок дарите.
— Мы пока что оставим жеребенка у Корни О'Ши. До свадьбы, значит, — волнуясь, проговорил Пэт.
— Это хорошо, — ответила Салли, подумала немного, хихикнула и с ехидцей прибавила: — Его только так и возьмешь. Выходит, сделку заключили. И выходит, Барбара уже не Барбара, самая красивая девушка на всех островах, а что-то вроде доброй лошадки, а?
Мужчины закивали головами. И мы с Пэтом поняли: так это они из-за Барбары готовы забыть старую вражду. И еще их забавляло, что нам удалось побить Стефена его же оружием. Салли вдруг резко повернулась к Тому и прикрикнула на него:
— Ты это брось записывать каждое слово! Ишь, расстарался! Я сама все Стефену выложу. А ты,- обратилась она к Пэту, у которого при этих словах вытянулось лицо, — не бойся. Если уж Стефен Костеллоу чего пожелает, он от этого не отступится, как бы мы его тут ни честили.
Салли взяла свой мешок с куриным кормом, подняла откидную доску и отправилась в кухню.
Нам с Пэтом больше не сиделось, мы попрощались с мужчинами, допивавшими портер, и выбежали наружу.
— По-моему, пора вести жеребенка на двор Корни О'Ши, — сказал Пэт. — Пока Стефен позовет обедать, можно с голоду помереть.
— Ну, сегодня он нас без обеда не отпустит.
— Не он, а миссис Костеллоу. Но мне что-то не хочется есть за его столом, под его взглядом кусок в горле застрянет.
Мы вышли во двор. Жеребенок был привязан к вделанному в стене кольцу длинной вожжой, принадлежавшей, должно быть, самому хозяину. Он стоял чуть ли не на пороге кухни и, прядая ушами, с любопытством прислушивался к голосам, доносившимся изнутри. Солнечные лучи играли на его лощеной спинке. Пэт подошел к жеребенку и отвязал. Голоса на кухне, умолкли.
— Я поведу его к Корни, — сказал Пэт.
— Веди, — отозвался его отец, — мы тоже сейчас идем туда.
Он вышел во двор, и в ту же секунду рядом с ним вырос сам старый Стефен; крепко сжав губы, он наблюдал, как мы уводили с его двора так полюбившегося ему жеребенка. Из-за его спины нам вслед махали Барбара и ее мать с сияющими лицами. Подойдя к воротам, мы услыхали громкий голос Стефена:
— Берегите его!
Он опять плотно сжал губы и отвернулся, но мы успели заметить в его глазах боль: так ему не хотелось расставаться с красавцем жеребенком.
Когда мы закрыли за собой ворота, Пэт сказал:
— Все идет как надо, Денни. Даже лучше, чем я ожидал. Ну и лицо было у старика, потеха!
— А он сдержит свое слово? — спросил я.
Мне редко приходилось бывать на Росморе — у нас с отцом всегда было дел по горло, — и я плохо знал старика Костеллоу. Конроев же было много, у них на Росморе жили родственники, так что они всегда могли найти и предлог и время для поездки на Росмор.
— Стефен — хозяин своего слова, — сказал Пэт. — Но он считает, что раз его слово крепко, то во всем остальном он может быть подонком.
Дом Корни О'Ши находился в четверти мили от лавки Костеллоу. Когда мы подошли к нему, был уже первый час пополудни. Из полураскрытой двери неслись аппетитные запахи. Мы заглянули внутрь: миссис О'Ши склонилась над очагом, снимая щипцами крышку с огромной кастрюли, доверху полной картошки. Услыхав шаги, она обернулась. Лицо у нее было такое же красное, как юбка. С щипцами в руках она поспешила к двери, чтобы впустить нас.
— Это ты, Пэтчин? — сказала она. — Да тут и Дэнни! Входите, входите, милости просим. Отведи, Пэт, своего конька во двор. Там Корни уже приготовил для него подстилку. — Она рассмеялась: — Мы уже тут наслышаны о вашем приезде. А ты, Дэнни, останься со мной, расскажешь, как вы поладили со старым Стефеном.
Я вошел, сел на лавку и рассказал, как мы ехали сюда, как полюбился старику Костеллоу наш жеребенок. Миссис О'Ши заметила, что об этом уже говорит весь Росмор.
— Ишь вы какие умные на Инишроне! На все руки! Такого жеребенка вырастить! А мы ведь и не знали, что у вас есть такие кони.
Я на это ничего не ответил, и опять мне подумалось: когда же догадаются, что этот жеребенок родился не на нашем острове?
