мужик его не слушает. Пару затрещин дал. Колька испугался, у него кровь из носа пошла…
Мефодий произносил слова в темноту, и от этого было чуть легче. Он говорил, а запомнившаяся ему сцена раздувшимся утопленником всплывала в памяти. Он ощущал, как червь напитывается его унижением. Как незримые белые лапки биовампира тянутся к нему, оплетая голову, точно корни.
— Мужик слегка остыл, сообразил, видно, что нас двое было, и говорит: «Тогда пусть твой приятель подойдет! Где этот трус, который за свои поступки не отвечает?» Но я так и не подошел. Знаю, что он в тапках меня по сугробам не догонит. Мужик кричит мне: «Эх ты, друг называется! Трус драный!» Отшвырнул моего приятеля в сугроб и ушел… Хотел потом Эдьке пожаловаться, чтобы разобрался, но так ничего и не сказал почему-то. Ну а магия у меня не пробудилась тогда…
Последнюю фразу Мефодий уронил совсем в пустоту. Старый стыд жег его. Он вспоминал красное, зареванное лицо приятеля и его сгорбленную спину, когда тот молча уходил. Червь удовлетворенно дрогнул. Буслаева приподняло волной мышечных сокращений кольчужного туловища. И вновь зашуршала земля. Червь полз быстро. Скользил по раскисшей глине Подземья.
Мефодий подумал о Даф. Сможет ли она любить его после того, что узнала? То, что думали остальные, было ему безразлично.
— Слушай, а отец у тебя есть? А то ты все: мама да Эдика. А про отца никогда ничего… Так есть? — вдруг с любопытством спросила Ната.
— Есть! — отвечал Меф, вспоминая своего бестолкового папу Игоря, все реже и реже возникавшего на горизонте.
— А кто твой отец?
— Он-то? Капитан ну очень дальнего плавания! — кратко ответил Мефодий.
Нага хмыкнула и больше задавать вопросов не стала. Она была сообразительной.
Когда большая часть пути до Лысой Горы была уже позади, червь вновь стал притормаживать и вязнуть в глине.
— Вот прожорливая животина! Лопнет он когда-нибудь? — пнув в темноте бок червя, с негодованием сказала Улита.
— Ничего страшного! Теперь моя очередь! — неожиданно вызвался Мошкин. — Можно я начну перечислять все свои самые стыдные поступки, начиная с четырех лет?
Червь был не против.
— А если с трех? С трех лучше? Червь не возражал и против этого.
— Нет, не получится. Раньше четырех я ничего не помню, — продолжал Мошкин, переживая.
Все ждали. Червь терпеливо плавал в жидкой грязи тоннелей Подземья.
— Однажды я был в гостях у бабушки, — трагически начал Мошкин. — Когда она открывала шкаф на кухне, я случайно заметил на верхней полке пакет с пряниками. С маленькими такими пряниками, у которых внутри чернослив, а сверху тонкий слой шоколада. Когда бабушка вышла, я забрался на стул, стянул один пряник и очень мучился! Мне казалось, я буду разоблачен и сурово наказан!.. Но бабушка ничего не заметила. Вечером я стянул еще пряник, а ночью сразу два…
Голос Мошкина мученически дрогнул, и вместе с его голосом в сладкой истоме дрогнул и червь.
— И снова совесть грызла меня по-черному, и чтобы заглушить ее, мне пришлось стащить еще пару пряников, — маниакально продолжал Евгеша. — Весь следующий день я страдал, но искушение было слишком сильным. Терзаясь, я слопал почти весь пакет, не считая, быть может, двух-трех пряников. А потом, когда я должен был уже уезжать, бабушка вдруг…
Голос Мошкина завибрировал, источая искреннее страдание. Червь дернулся, будто его ударили током. Не просто ударили, но и подключили к проводам.
— Двинула тебя мясорубкой по голове? — фыркая, предположил Чимоданов.
— Нет! Бабушка кинулась к шкафу и сказала: «Ах голова я садовая! Это же тебе в дорогу!» И я получил тот самый… тот самый пакет!.. И шо… шоколадку! — и Мошкин, потрясенный этим воспоминанием до глубины души, заикнулся и всхлипнул.
Червь затрясся так, что у Мефодия застучали зубы. Он испытал глубочайшее, почти ревнивое недоумение. Что было в наивной истории Мошкина особенного? Червь снова затрясся, точно припадочный. Депресняк панически зашипел. Зудука в темноте попытался забраться Чимоданову под рубашку, но, перепутав, стал забираться под рубашку Нате.
Та хладнокровно завязала ему руки морским узлом.
— М-да! Куда катится мрак? И этот грешный пряничный обжора ученик стражей! — себе под нос сказала Улита.
Однако Евгеша ее не слышал. Все так же невыносимо страдая, он рассказал, как однажды по его вине собаку захлопнуло в лифте, и она жалобно скулила, пока он не догадался побежать на другой этаж и снова вызвать лифт. Еще поведал он, как испачкал мелом стул в классе, думая отомстить этим одному своему врагу, но врага пересадили на другое место, на это же — уселась завуч, явившаяся на контрольный урок. Следом потянулся рассказ, как однажды перед родительским собранием, когда классный руководитель должен был всех обзвонить, Мошкин расшатал контакты в телефонной розетке, надежно обезвредив его на весь вечер.
И хотя истории эти были вполне обыкновенны и не содержали ничего особенно демонического, червь содрогался, почти не переставая, и несся по подземным лабиринтам со стремительностью мурены. Шуршание земли переросло в монотонный гул. Стало жарко, почти душно. Казалось, бока червя раскаляются от трения.
Истории следовали одна за другой, в строгой хронологической последовательности. Даф казалось, будто у Евгеши не голова, а копилка неприятностей, мелких унижений и досадных моментов.
Не успел Мошкин рассказать, как однажды он перепрыгнул через турникет в метро и его поймал (а потом, махнув рукой, сразу отпустил) милиционер, как червь внезапно застыл посреди тоннеля и широко распахнул рот. В утробе червя что-то глухо клокотало. Бока дымились. Они то вздувались, то опадали. Казалось, червь перегрелся, загнал себя и никак не может остыть после стремительной гонки.
Улита осторожно выглянула наружу. В отдалении яркой солнечной точкой плясал свет.
— О! Уже Лысая Гора! Просто в рекордное время доставили! — сказала ведьма жизнерадостно.
— А еще я хотел рассказать, как однажды забыл купить собачий корм, а маме сказал, что пес съел всю пачку, — спохватился Мошкин.
Червь в ужасе еще шире распахнул пасть. Его утроба, опоясанная мощной кольчугой мышц, сократилась и одного за другим бесцеремонно исторгла пассажиров.
— Чего это он нас отпустил? Я же еще ничего не рассказала! — удивилась Даф, удерживая своего буйного котика. Депресняк, недовольный, что его невежливо выплюнули, уже лез к червю разбираться.
— Эмоции! Все дело не в подробностях, а в том, насколько сильно чувство вины! — с восхищением произнесла Улита. — Мошкин выдал зашкаливающую дозу энергии. Неудивительно, что наш биовампирчик обожрался. Ох уж эти простейшие вампиры!
Оставив червя приходить в чувство, они поползли по узкому тоннелю к свету. Мефодий, немного опередивший остальных, первым высунулся наружу и немедленно стал притормаживать локтями.
Тоннель выходил на глинистый крутой обрыв. Внизу синей ухмылкой кривилась мелкая речушка. Ее берега, точно щетиной, поросли камышом. За рекой виднелась плоская, не особенно высокая гора. Вся она поросла лесом, кроме большого каменистого участка на вершине. Там смутно просматривались какие-то строения.
— Хм… не слишком-то она похожа на гору… И на Лысую тоже… Так себе, плешивый холмик с манией величия! — заметил Мефодий.
Нельзя сказать, что он был первым, обратившим внимание на эту деталь. Еще Баб-Ягун некогда верно подметил: гора походила на голову человека с плешью и высокими залысинами.
Мефодий широко расставил руки и съехал по глинистому обрыву к реке. Депресняк был уже внизу и деятельно шастал по камышу, распугивая лягушек. Речушка текла медленно, никуда не спеша. Казалось, блестящая змея, собираясь менять кожу, лениво чешет бока о камни.
Распугав лягушек, Депресняк с омерзением выцарапался из комбинезона и, расправив кожистые крылья, пронесся над рекой. Комбинезон, зацепившийся за лапу, свалился в воду и был унесен течением.
