заявление, и самого Зербагана.
Ягун и Бейбарсов обменялись многозначительными взглядами. Глеб решительно оставил Зализину и, небрежно помахивая тросточкой, последовал за ревизором, держась на внушительном расстоянии. По его тонким губам бродила снисходительная улыбка. На Зербагана и карлика он если и поглядывал, то вскользь.
«Ничего себе! Следит, но так, будто делает Зербагану одолжение», — думал Ягун.
Таня же думала: «Все-таки хорошо, что Бейбарсов с нами. С ним надежно», — и испытывала легкое радостное смущение от этой мысли.
К ним подошел Ванька.
— Вы заметили, как Зербаган смотрел на мою сумку? Спорю, ночью он нападет на Тангро, — сказал он.
— Точно, мамочка моя бабуся! Разве мы не этого хотели? Я доволен, как папуас, добравшийся до бочки со сливочным маслом! — подтвердил Ягун, потирая ладони.
Играющий комментатор не преувеличивал. Он действительно сиял как новенький пятак. Тане захотелось пригасить газовую конфорку его радости.
— Наши искры ничего ему не сделали! Ягун, ты хорошо представляешь, что такое маг пятого уровня? — сказала она.
— Не представляю. Я мороженым отмороженный, — наивно заявил Ягун.
— ЯГУН! Ты когда-нибудь сможешь быть серьезным?
— Фу ты, ну ты! Перестань говорить, как Лоткова! А то я буду вас путать, и мне придется со временем стать двоеженцем! — предупредил ее играющий комментатор.
Ванька ткнул его кулаком в живот.
— Очнись, Ягун! Если Зербаган захочет добраться до Тангро — нам его не остановить.
Ягун скривился.
— И ты туда же, Джон Вайлялька? Знаешь, чем отличается оптимист от пессимиста?
— Ну и чем?
— Оптимист, посвистывая, идет по минному полю и, вообрази, отлично его проходит. Пессимист же ноет, топчется на месте, ничего не делает, и, в конце концов, умирает от заражения крови, колупая сосудики в носу.
Глава двенадцатая.
ЧАША ИСКРЕННОСТИ
После ухода Зербагана и Поклепа никто из преподавателей не показывался в Зале Двух Стихий. Выпускникам предоставлена была полная свобода. Бейбарсов, исчезнувший вслед за ревизором, тоже не возвращался и, признаться, это начинало тревожить Таню.
«Мы тут развлекаемся, а он там один…» — думала она, вспоминая тонкую руку Глеба, независимо помахивающую тросточкой.
Жора Жикин блистал. Точнее, ему так казалось. Он разгуливал по залу и всем рассказывал один и тот же анекдот. В анекдоте сын спрашивал у папы: «Может ли Пегас жениться на корове?» и получал ответ: «Только так и бывает в этой жизни, сынок!» Под Пегасом Жикин явно подразумевал себя, хотя крыльев не имел, разве что зубы у него были лошадиные.
Ягун был в ударе. Он болтал так много и хохотал так громко, что окажись в зале Ягге, она встревожилась бы, все ли у Ягунчика в порядке с головой. Спокойная Ягге никогда не могла понять, откуда у нее взялся такой буйный внук.
Ванька все время находился рядом с Таней, подкармливая то ее, то Тангро тем, что ему удавалось раздобыть у молодцов из ларца. Молодцы носились по залу с подносами, пустевшими с невероятной стремительностью.
Шурасик, приглядывавшийся к молодцам с научным интересом, внезапно заявил, что их статус ему не ясен. Кто они, по сути? Почему обязаны сидеть в ларце и выполнять желания того, кто ларец откроет? Почему они не стареют? Чем занимаются внутри ларца, когда сидят там одни, и вообще: как в нем помещаются? Уменьшение? Дематериализация? Адресная телепортация? Прерванное существование? Едят ли они сами? Спят ли? Есть ли у них естественные потребности? И, наконец, подозрительно, почему они всегда в хорошем настроении?
Но все же главным был первый вопрос: кто они. Джинны из бутылок с молдавским вином? Духи? Призраки? Утопленники из числа покорителей Трои, которых на пути домой настигла месть Посейдона? Сироты, спроворенные мачехой за хворостом в метель?
Тирада Шурасика была такой длинной и изобиловала таким количеством цитат, прямых и косвенных, научных примеров и ссылок на первоисточники, что до конца ее дослушала одна Ленка Свеколт. И, разумеется, немедленно начала спорить.
— Остынь, Шурочка! Какие они джинны? — заявила она.
— А кто? — сердито спросил Шурасик.
— Комиссионеры или суккубы, трансформированные ларцом, — небрежно уронила Свеколт.
Шурасик на мгновение застыл, а затем изумленно подскочил и потребовал подтверждающих цитат. Увы, цитат у Свеколт не оказалось, а была лишь железная уверенность.
— Комиссионеры? — повторил Шурасик, вкладывая в это слово побольше язвительности и научного сомнения.
О комиссионерах Шурасик, как истинный маг, знал не слишком много, но все же кое-что знал, так как судьбы мрака и деяния темных магов то и дело пересекались, бесчисленно отражаясь во всевозможных трактатах. Шурасик же, как ученый, был уникален тем, что воспринимал жизнь сквозь бойницы сотен и сотен томов.
— Скорее все же суккубы. Похоже, некогда они были порабощены магией ларца и стали слугами всех его владельцев, — сказала Свеколт.
— А мрак? Он не хочет освободить своих слуг? — уточнил Шурасик, поправляя очки.
Ленка засмеялась.
— Я тебя умоляю! У мрака этих духов как грязи. Он вообще не замечает, когда кто-то из них пропадает.
Шурасик задумался. Версия была смелая. Слишком смелая для него, но все же интересная. Торопливо пролистав в памяти некогда прочитанные книжные страницы, Шурасик вспомнил, что у комиссионеров пластилиновые головы, а суккубы боятся щекотки. Коварно усмехаясь, Шурасик принялся бегать за молодцами с твердым намерением пощекотать их или попытаться отщипнуть кусок от уха. Однако догнать молодцов из ларца, скользивших в толпе с подносами, было под силу лишь профессиональному драконболисту, так что научный интерес Шурасика так и остался неутоленным. Отчасти потому, что, промахнувшись, он вместо уха молодца из ларца вцепился в нос Гуне Гломову и был спасен только Гробыней.
К четырем утра Склеповой постепенно надоело бузить, и ее захлестнули волны язвительной нежности. Самое привычное, если разобраться, ее состояние, после хронической аллергии на мелованную бумагу, которой она вечно объясняла нежелание записывать лекции.
Гробыня подозвала Гломова и что-то прошептала ему.
— Гуня! Давай! — решительно крикнула она в самом конце, придавая медлительным движениям Гломова требуемое ускорение.
Гуня быстро сбегал куда-то и вернулся с огромной деревянной чашей, стенки которой покрывал причудливый узор, уже тронутый ветхими пальцами времени.
— Тань, ты помнишь, откуда эта чаша? — спросил Ванька.
— Нет.
— Она стояла в подсобке кабинета Клоппа, когда он еще не стал малюткой Клоппиком.
— Угу, а мы с Гуней выменяли ее! Помните, было такое золотое время, когда за блок жевательной
