перейдешь. Менты – они злопамятные. И за свою корпорацию – горой…
А потом дело приняло совсем неожиданный оборот. На беду восьмого 'А', немецкий в этом году преподавал у них не Артур Яковлевич, а Венера Платоновна. Артур – тот хоть и придирчивый, насмешливый, но в общем-то справедливый и без дамских эмоций. А Венера – та вся на нервах. Как заведется – уже себя не помнит. А потом: 'Вон из класса!' За что и носила прозвище Фрау фон Из- кляссэ.
И вот заметила Фрау, что Федя шепчется с соседом Димкой Данченко (как раз передачу обсуждали).
– Кроев, встань! О чем я сейчас говорила? Отвечай!
Федя, слава Богу, слышал, о чем она говорила. Ответил без ошибки. Но это лишь раздосадовало Венеру Платоновну.
– Небось новый сценарий соседу рассказывал! Как над вами, над бедненькими, учителя издеваются! Чтобы опять снять кино… на ворованной пленке!
– Че-го? – ошарашенно спросил Федя. – На какой… ворованной? Вы с ума сошли?
– Ах, я с ума сошла? Хам… А почему Дмитрий Анатольевич говорил в учительской: 'Уж не на той ли пленке они снимали, что Кроев у меня летом стащил?'
– Как вы смеете… – беспомощно сказал Федя.
– Вон из класса!
Федя грохнул дверью и, пылая негодованием, кинулся искать физика. У того, к счастью, не было урока, он сидел в учительской. Дрожа от яростной обиды, Федя выговорил:
– Дмитрий Анатольевич, мне надо с вами… выяснить… Можно в коридоре?
Они вышли. Физик – добродушный, улыбчивый. Этакий свой парень-педагог, который всегда понимает мальчишек.
– Что стряслось у тебя, дружище?
– Вы говорили учителям, что я украл у вас кинопленку?
– Ты что, юноша? С антресолей упал?
– Фрау… Венера Платоновна объявила сейчас: Дмитрий Анатольевич сказал, что Кроев летом стащил у него пленку! На которой фильм…
– А-а… – Физик ухмыльнулся. На миг его глаза неловко скользнули в сторону. – Это утром, когда наша педагогическая общественность базарила про передачу. Я сказал не 'стащил', а 'утащил'. В смысле 'унес'. Что-то такое ведь было, да?
– Вы же сами мне отдали, списанную!
– Ну, отдал так отдал. По правде говоря, я не помню, такая круговерть в те дни была… Ты чего распереживался-то? У меня же никаких претензий к тебе…
– У вас-то претензий нет! А Венера…
Физик нагнулся, сказал вполголоса:
– Ну, дура же она. Это сугубо между нами…
– Вот вы так и скажите тогда! В учительской!
– Ты обалдел?
– Да не про то, что она… это… А что я пленку не брал! И чтобы все знали! А то 'стащил' или 'утащил'…
Дмитрий Анатольевич сузил глаза:
– Не понял. Ты что, ультиматум мне ставишь?
– Не ультиматум, а… вы тоже должны думать, когда говорите.
– А ты не должен думать, когда говоришь с учителем?
– А если учитель… можно плевать на ученика?
– Кроев! Я, конечно, добрый дядя, но…
– Я вижу, какой вы добрый… – опять сквозь царапанье слез выговорил Федя. – Наговорили на человека, а теперь… святая невинность, да?
– Дать тебе по-свойски по шее или на педсовет?
– Один уже давал… дембиль такой. Потом не обрадовался. – Федя глядел в позеленевшие, как у кошки, глаза Дим-Толя. Тот сдержался.
– Отлично. Тогда побеседуем на педсовете.
– Есть еще школьный совет! Там и побеседуем! – Федя повернулся и пошел прочь.
Он спустился на первый этаж. Вспомнил, что уже пятый урок и что, возможно, Степка сидит в раздевалке, ждет.
Степка и в самом деле был там – в окружении еще нескольких второклассников. Играли в бумажные автомобильчики. Увидел Федю, подскочил:
– Идем домой, да?
– Нет, сегодня топай один… Дай мне листок и ручку.
Устроившись у подоконника, Федя крупными буквами начертал на вырванном тетрадном листке:
'В школьный совет. От ученика 8 'А' класса Кроева Федора. Требую разбора с учителем физики Д.А. Жуховцевым. Он сказал в учительской, что я летом, во время практики, украл у него кинопленку. Если украл, пусть докажет и пусть меня отправляют в колонию. Если этого не было, пусть при всех извинится за оскорбление. Ф. Кроев'.
Свернутый вчетверо листок он бросил в ящик на втором этаже. На ящике была надпись: 'Для жалоб, заявлений и предложений в школьный совет. Рассматриваются ежедневно'. Да, не то что в прежние времена. Как говорится, демократия…
После урока Федя изложил историю Борису.
– Ай да Дим-Толь, – вздохнул Борис. – Вот они какие – 'свои парни'.
– Я ему всегда верил. Думал, правда он за ребят горой, – сказал Федя. И вспомнил: – А теперь как в песне: 'Жгли предательством те, кому верили…'
– Ты только не перегорай, – попросил Борис.
– Больно надо! На совете я все равно докажу…
– Я тоже приду. Обязаны пустить, мы ведь вместе на эту пленку снимали!
Из школы пошли не домой, а к Оле. Борька сказал, что у нее сегодня четыре урока и она, наверно, уже дома.
– Надо же, наконец, договориться, как стыковать юго-западный лист со всей картой. Там такая каша…
– Каша… – рассеянно отозвался Федя.
– А еще… Слышь, Федь, что-то царапает меня. Почему Нилка вчера какой-то кислый был? Обратил внимание?
– Нет… не обратил. Ну, он, наверно, тоже сейчас прибежит! Узнаем…
Оля и правда оказалась дома. И сказала, что Нилка уже заходил.
– Совсем недавно. И опять ушел… Ох, он зареванный такой. Говорит, родители опять в Штаты засобирались.
Еще не легче! Сразу почти забылся скандал с Дим-Толем.
– А может, снова передумают? – беспомощно понадеялся Федя. И понимал: нет, не передумают.
Пока сидели, горевали, рассуждали про свалившуюся беду, опять появился Нилка. Насупленный и будто виноватый.
– Что, правда? – тихо опросил Борис.
– Это все мама… Говорит: 'Вы с ума с'сошли! Все бумаги оформлены, это единственный с'случай в жизни…'
– А… папа? – осторожно спросила Оля.
