пришлось… А с нашей стороны давно стоит железная дверь…
Оля приложила к губам костяшки. Охнула тихонько.
– А если он… Он ведь не знал про это. Вдруг полез искать проход и сорвался? Там ведь круто…
'Не так уж круто…' – подумал Федя. Отец Евгений качнул головой:
– Он знал, что проход заложили. Борис вскинул ресницы-щетки.
– Откуда знал?
– Он приходил пару дней назад, – неохотно объяснил отец Евгений. – И я сказал ему…
– Один приходил, без нас? – вырвалось у Феди с ноткой ревности. Хотя до того ли было…
– Да… Так получилось. – Отец Евгений, видимо, не хотел говорить про это.
Не то чтобы подозрение, но чувство какой-то неясности, недоверчивости появилось у Феди. Но расспрашивать ни он, ни другие не посмели. Федя только сказал упрямо:
– Там ведь могла появиться и другая дыра. После оползня. И Нилка мог найти…
Конечно, это была почти полная невероятность. Все равно что пришельцы… Но отец Евгений вдруг быстро встал:
– Пошли. Дело такое, надо проверить самый крошечный шанс… Постойте, фонарик возьму…
При свете фонарика не разглядеть было, открыта ли на стене роспись. Блеснули только оклады уже развешанных кое-где икон… В люк теперь было вделано большое кольцо. Отец Евгений поднял крышку, стал спускаться первым…
Через несколько метров показалась решетчатая дверь, сваренная из толстых арматурных прутьев. Отец Евгений отпер висячий замок… Путь до новой кирпичной кладки не занял много времени, хотя двигались медленно – оглядывали стены: нет ли где случайного лаза на берег? Не было…
Пока шли вперед, была еще какая-то, пускай хоть самая крошечная надежда. А обратно – совсем похоронный путь.. Вот опять полукруглая тесная ниша, где Федя думал отыскать Нилкино убежище. Фонарик снова метнулся лучом по углублению. Пусто. Лишь мусор на кирпичном полу, бумажки какие-то…
– Стойте! – Федя подхватил с пола короткую бумажную ленточку. Поднес к фонарику. Молниеносное предчувствие не обмануло. – Это же Нилкин! Смотрите, его счастливый билет! Он его всегда с собой носил!..
Отец Евгений опять, кажется, не удивился. Впрочем, лица его не было видно. Он проговорил негромко:
– Вон как… Значит, обронил в тот раз… Пойдемте, я вам, ребята, все расскажу. А то, чего доброго, вы меня в похитители запишете. А дело тут совсем другое…
Вернулись в сторожку, расселись в нетерпеливом напряжении. Отец Евгений сказал виновато:
– Обещал я ему молчать про это, да сейчас не тот случай. К тому же вы его друзья… В общем, виделся я с Нилкой в эти дни дважды. Вернее, даже не 'в дни', а в один день, во вторник… Сперва, до полудня еще, его ко мне Дима привел. Ну, Дымитрий, как вы его зовете… 'Вот, – говорит, – Нил тебя спрашивает…' Я смотрю, а у Нилки капли на ресницах и лицо такое… В общем, ясно – неладно что-то у мальчонки. 'Что, – говорю, – Нилушка, случилось? Беда какая?' А он спрашивает, будто через силу, тихо так: 'Дядя Женя, вы меня можете окрестить, чтобы я стал полноправный верующий?' Я растерялся малость. 'Ну, – говорю, – вообще-то могу, конечно. Только это ведь в один момент не делается. Родителей спросить надо… А чего ты вдруг так, со слезами?..' Тут он расплакался вовсе… И рассказал про то, что у него дома… Ну, вы про это не хуже меня знаете… Капли роняет и говорит: 'У меня безвыходная ситуация. Никто из людей уже помочь не может, а к Богу я, наверно, не имею права обращаться, раз некрещеный…' Он ведь умеет иногда вот так обстоятельно выражаться. В ином случае и улыбнуться бы не грех, а тут у меня самого чуть не слезы к горлу. 'Нилушка, – говорю, – к Богу любой обращаться может, если с чистым сердцем… А к тому же и я помолюсь, чтобы миновали тебя всякие горести… А еще, – говорю, – давай-ка я зайду на днях к твоим родителям. Ежели не как священник, то просто как твой знакомый, которому ты свое горе поведал. Тогда и побеседуем про все…' Конечно, я отговаривать Нилкину мать не помышлял. Да и какое право я имею? Может, им и впрямь там счастье судьбой предназначено, в Америке-то… Но думал, хоть успокою мальчонку малость… Смотрю, он повеселел вроде бы. Улыбнулся даже. 'Ладно', – говорит. И ушел…
– А потом? – нетерпеливо спросил Федя.
– А потом… это уже под вечер… От двери-то от той подземной проводок идет, сигнализация самодельная, Вячеслав ее наладил на всякий случай. Ну и сработала. Тот же Дима пришел. 'Звонит', – говорит. А люк в ту пору как раз открыт был, спустились мы неслышно, смотрю, у решетки копошится кто-то маленький. Увидел нас, дернулся было бежать. Потом замер. Ну, я сразу понял. 'Нилка, – говорю, – постой…' Отпер дверь. Он стоит, голову опустил. Потом прошептал: 'Простите, пожалуйста, я не знал, что теперь здесь заперто…'
'А зачем, – говорю, – ты тайком-то, под землей? Что с тобой, – говорю, – Нилушка, такое?'
Ну и признался он, когда уж я его сюда привел. Сказал, что хотел помолиться в церкви совсем один. Потому что, если при народе, то Бог, говорит, может и не услышать его, некрещеного. А вот так, в тишине… вроде бы с глазу на глаз разговор с Создателем получится. И надо, чтобы именно в церкви, в доме Господнем. 'Ох ты, – думаю, – вот как скрутило ребенка горе, если он с такой отчаянностью ищет выход…' И прошу его: 'Успокойся, давай поразмыслим, как твоей беде помочь…' А что тут можно сделать?.. Нилка посидел, помолчал и вдруг спрашивает:
'А человек имеет право сам себя окрестить, если очень хочет?'
'Как это?' – говорю.
Он и рассказал… Днем, когда шел от меня, оглянулся на церковь. С утра дождь шел, а к полудню прояснило, небо синее, солнышко, листья желтые горят. У изгороди вода скопилась, в ней лучи играют и крест с колокольни отражается. Я это и сам видел… Ну и, как я понимаю, получился у Нилки такой проблеск, движение души… Подбежал он к этой луже, где крест отражался, встал на колени, руку смочил, брызнул себе в лицо. Слышал раньше, что водой крестят… Ну, вот и решил… И меня опрашивает:
'Это считается?'
Что мне делать было? Вижу, он совсем на нерве, как на тоненькой ниточке. Взял грех на душу… а может, это и не грех…
'Ладно, – говорю, – временно считается… Пойдем…' И повел в церковь. Затеплил свечку у образа Богородицы, сотворил молитву. 'Теперь оставайся один, как хотел. Не побоишься?'
Он удивился.
'Чего же, – говорит, – бояться-то? Здесь разве может быть какое-то зло?' И остался… Я минут через пятнадцать думаю: пора пойти за ним, но он сам пришел сюда. Спокойный такой, только видать, что плакал недавно. Спрашивает:
'Это ничего, что я свечку гореть оставил?'
'Ничего, – говорю. – А ты, если захочешь, приходи сюда, через подземный ход больше не лазь. Мы его завтра с утра кирпичами заделаем…' И заделали… А в тот вечер я его до самой квартиры проводил. Только родителей дома не оказалось. 'Ну ладно, – думаю, – в другой раз приду'. А на следующий день закрутили дела-заботы. Перегородку ставили временную, пока иконостаса нет, иконы развешивали. Скоро службы начнем, хотя и не кончили ремонт. Первая в день Покрова Богородицы будет… А тут еще оба мальчишки заболели, они у меня двойняшки трехлетние, все у них одинаково, даже с температурой валятся вместе… А про Нилку решил – зайду в понедельник… Знать бы, как обернется…
И опять тяжелая тревога легла на всех.
Борис вдруг вспомнил:
– Вторник – это ведь еще до передачи. А нам Нилка только в четверг про отъезд сказал. Про все эти споры… До того держался, значит. Молчал…
– Его понять можно, – вздохнул отец Евгений. – Бывает, что поделишься горем, и легче тебе, а бывает наоборот: и у тебя горя не убудет, и другим еще тяжесть. Он небось думал: чего зря друзьям душу
