Стёпке, видимо, самой непривычен был ее праздничный наряд. Шла она рядом с Игой как-то слишком чинно. А потом заспешила, потянула Игу за руку, словно испугалась: вдруг он передумает, не пойдет к ней? Даже смешно стало…
Стёпкин двор выходил в Земляничный проезд боковым краем, а дом смотрел окнами на Серпуховскую улицу, что тянулась параллельно Мельничной.
Был дом кривой, осевший одним углом, но обширный, в полтора этажа. Когда-то, наверно, он выглядел солидно. Полуподвальный этаж - из кирпича (кое-где совсем замшелого), а верхний обшит досками. Серые от старости доски местами полопались и поотрывались, открыв щелястые бревна. Узоры на карнизах верхних окон поотваливались.
Было у дома парадное крылечко, но Стёпка повела Игу не к нему, а к перекошенной калитке рядом с такими же косыми воротами. Когда-то ворота были красивыми - на деревянных башенках сохранились остатки кружева из ржавой жести.
- - Смотри, Ига…- Стёпка вздернутой головой показала вверх. На левом столбе, пониже башенки, виднелась бурая табличка с облезлыми черными буквами: «Домъ А. А. Рубашкина». Стёпка обстоятельно разъяснила:
- Дед и бабушка купили этот дом десять лет назад. Он уже и тогда был совсем старый, но они решили, что на их век хватит. Зато Рубашкины эти продавали его совсем дешево, им надо было скорей уехать…
Они вошли на широкий двор с поленницей и кленами у забора. В боковой стене дома была дощатая дверь. За дверью оказалась полутемная лестница, пахло пылью и пересохшим деревом. Поднялись по визгливым ступеням. Задругой, обитой войлоком, дверью оказался коридор с двумя оконцами. И все тот же запах ветхого дома.
- Тихо как…- сказал Ига. Почему-то шепотом.- Никого нет дома?
- Дед, наверно, в своей комнате, табак крошит. Он его сам готовит. А бабушка где-то по хозяйству… А кладовка вон там.
Дверь в кладовку была в конце коридора. Удивительная дверь. Неизвестный давний мастер зачем-то украсил ее выпуклыми резными узорами: листьями, цветами, завитками… Стёпка сунула руку за косяк, достала ключ. Он тоже был удивительный - из тусклой меди, с узорчатым колечком, словно от сундучка с сокровищем. Стёпка сунула его в скважину. Ига вдруг решил, что сейчас раздастся звякающая музыка. Но ключ повернулся бесшумно. И дверь открылась без скрипа.
- Входи, Ига,- выдохнула Стёпка. А когда он шагнул, вдруг спросила ему в спину: - А «репивет» это по-здешнему «привет»?
- Конечно!
- Я догадалась…
Оглядевшись, Ига понял, что тесное помещение не всегда служило кладовкой. Это был закрытый балкон. Этакий граненый выступ на стене, который называется «эркер». В стенках эркера обычно делают узкие окна с хитрыми переплетениями и цветными стеклами. Теперь окна были заколочены, загорожены полками. Стёпка плотно прикрыла дверь. Щелкнула выключателем. Желтый свет лампочки смешался с бьющими в щели лучами. Лучи проникали между всякой всячиной на полках.
Здесь было то, что и должно быть в чулане старинного дома. Керосиновые лампы с узкими стеклами, полинялые шелковые абажуры, пыльные кипы забытых журналов, патефон со стопкой пластинок на крышке, побитые фарфоровые статуэтки, мятые шляпы, шкатулки, бронзовые часы без стрелок, треснувшие кувшины… Валентин Валентиныч Клин нашел бы тут немало интересного… Игин рюкзак лежал на нижней полке, рядом с помятой кастрюлей, из которой торчал детский подшитый валенок. А под боком у него поблескивала жестью круглая коробка. Вроде банки, в которых продают маринованную салаку.
- Вот она…- шепнула Стёпка. И сколупнула ногтями крышку. В банке чернел плотный рулон. Небольшой, меньше, чем сама банка. Ига взял его на ладонь. Тяжелый…
- Ты много тут смотрела? - шепнул он.
- Не-а, только самое начало… Давай сядем.
Рядом с дверью стоял сундук, покрытый ветхим, плетеным из лоскутков ковриком. Сели на него рядышком. Ига потянул ленту. От нее пахло по-особому, целлулоидом, какого теперь уже, кажется, не делают. А еще (кроме привычного уже запаха старого дома и ненужных вещей) пахло чистым Стёпкиным платьицем и ее волосами, которые щекотнули Игино ухо.
- Подвинься,- сказал Ига с неловкой сердитостью. Она быстро шевельнулась. Ига вытащил из кармана лупу. У стены напротив, на полке, стояло торчком (очень удачно!) фаянсовое блюдо с отбитым краем. Отражая лампочку, светилось белым овалом. Кинокадрики на его фоне смотрелись на просвет ярко и отчетливо.
…Трое мальчишек на дворе с поленницей (возможно, на этом самом) перебрасываются волейбольным мячом. Вот мяч во весь кадр - наверно, чуть не влетел в объектив! Вот портрет узколицего светловолосого пацана в тюбетейке (подумалось почему-то: наверно, Вилька Аугенблик)… Другой мальчишка - курчавый, в майке, в штанах на лямках, бежит, вскинув над головой воздушный змей. Видно, что из газеты…
Стёпка опять шевельнулась. Ига, подавив досаду, протянул ей лупу:
- На, взгляни…
И они стали смотреть по очереди, слаженно дыша рядышком.
Ига воткнул в середину рулона поднятую с пола ручку-вставочку (такими писали в давние времена). Получилась катушка. Ига высоко держал ее в левой руке, а правой, в которой лупа, не спеша, метр за метром, сматывал вниз киноленту. То перед собой, то перед Стёпкой. Лента щекочуще скользила по Игиным ногам и кольцами ложилась на пол. Чтобы не растоптать ее, поставили пятки на сундук. Стёпкино забинтованное колено забелело совсем рядом. Бинт был еще свежим, от него пахло аптекой. «Ну, как нога, не болит?» - хотел спросить Ига, но тут же забыл. На киноленте двое мальчишек в газетных треуголках сражались деревянными шпагами. Мушкетеры! Третий, видимо, снимал…
Но кое-где они появлялись и втроем - наверно, снимали со штатива или просили кого-то. Вот они, тощие, в широких черных трусах, ныряют с мостков. Брызги столбом и белые вспышки солнца в брызгах! Вот раскидали на траве автомобильные камеры, сколачивают из досок каркас, мастерят корабль. Надутые камеры - такие же, как та, которую тащил недавно Лапоть… Ига вдруг поймал себя на ощущении, будто смотрит кадры не с давними пацанами (которых уже и на свете-то нет), а с нынешними - Пузырем, Соломинкой и Лаптем!
Тайная связь времён?
Шевельнулась почему-то память о хрупкой Конструкции с чутким маятником. «Такки-так…»
А вот опять крупные планы. Портреты. Теперь уж не спутаешь, кто из них кто. Потому что над плечом у каждого, на досках забора,- нацарапанные мелом буквы: «Вилька-Арамис» (это и правда тот, светловолосый), «Борька-Атос» (это курчавый). А вот еще один, веснушчатый, в сидящей на ушах военной фуражке, «Юрка-Портос». Портосу полагается быть упитанным и крепким, а этот с тонкой шеей, узкими плечами. Что поделаешь, толстого в компании не нашлось. Как и д'Артаньяна. Вместо него мелькнул пару раз босой пацаненок в полосатой рубашонке и бескозырке с надписью «Марат». То на качелях, то по щиколотку в луже. Пригляделись, и стало ясно - семилетний Валька Клин…
- Вот Валентин Валентиныч обрадуется! Стёпка спросила:
- А как ты думаешь, у него есть аппарат, чтобы посмотреть это кино? Чтобы все двигалось…
- По-моему, есть. Кажется, я видел на полке старинный кинопроектор. Похоже на смесь швейной машины и подзорной трубы…
- А давай пойдем к нему сейчас!
- Ну… давай сперва досмотрим до конца.
На последних кадрах опять был корабль из камер, а еще - большая, размером с газету, бумага с непонятными рисунками. Трое разглядывали ее, сдвинувшись головами. А потом головы раздвинули, и бумага - во весь кадр. Похоже, что самодельная карта. После этого - еще портрет Юрки-Портоса, похожие на бурых медуз пятна и всё, конец…
