Снаружи начало сереть, когда Алексею послышалось тишайшее шуршание под окном.
Отрада дернулась, как от удара, и вскочила. Сердце колотилось, не отпускал страх. Но не было ни пламени, ни криков. Приснилось, выдохнула она.
Мелитта зашевелилась на своей лежанке. Тихо, тихо, прошептала Отрада, только не просыпайся... Мелитта послушно затихла.
Постель была слишком душной. Отрада быстро смирилась с необходимостью сетчатого полога – от комаров; но ей никак не удалось заставить нянек переменить перину на волосяной матрац.
После всего... смешно. Она боялась даже простыней.
Боялась испачкать их собой...
А ведь не было ничего такого... пачкающего. Можно сказать, вообще ничего не происходило... ее со всеми возможными удобствами и даже с определенным почетом содержали в лагере, разбитом наверху плоской невысокой горы, этакого острова посреди болот; множество таких же гор виднелось по сторонам, и Тальбо Серое Перо, пожилой одноглазый воин, приставленный к ней в качестве дядьки, говорил, что трудно найти более недоступные для некрылатых участки суши...
Зато крылатые чувствовали себя здесь отменно. Часто прилетали высокородные Иргуташкхерронго-чрокхи; в один из дней их собралось до двадцати. Отрада понимала, что решается ее судьба, может быть, и самая жизнь но не испытывала никакой тревоги. Может быть, потому, что полюбила гулять вдоль края обрыва и заглядывать в манящую бездну. Это ведь совсем недолго, говорила она себе.
Разбежаться...
Предатель попался ей на глаза лишь однажды. Усталого, оборванного, его затащили наверх в веревочной люльке. Он о чем-то поговорил с Бейлем Крутым Склоном и через несколько часов отправился обратно – вниз. Надо полагать, он продолжал безуспешные поиски спящего кесаря.
И случились дни, когда на горе они остались вдвоем... она сама и дядька Тальбо. Остальные улетели на похороны погибшего мастериона. Тогда Тальбо по-настоящему прокатил ее на птице...
Первый раз – было не в счет. Отраду напоили чем-то дурманящим, связали... это она еще помнила. Потом пришла в себя уже в шатре. Тошнило страшно, и разламывалась голова...
Полет с Тальбо запомнился навсегда! Он все-таки прихватил ее ремнями к жесткому седлу, но, по его словам, все начинающие летать привязываются, да и опытные летуны не чураются этого – при дальних, скажем, перелетах. Конечно, она была тяжеловата для птицы, и ни о каком дальнем перелете речи быть просто не могло – но до соседнего острова... почему бы нет? Спокойная птица Шу «курица» – разбежалась – Отрада вцепилась в луку седла – и взлетела следом за Бохо, «петушком», которым правил Тальбо. И тут же внизу разверзлась зеленая бездна!
Отрада кричала, но это был ликующий крик.
Потом она осторожно, по частям, стала впускать в себя впечатления... нет, осторожно – неправильное слово, осторожности в этом не было ни пылинки; а мелкими глотками, чтобы дольше, дольше...
Ветер в лицо и грудь, ветер вольный, свободный. Качает вверх-вниз, но не как на лодке или качелях – иначе, иначе!
Все звенит и поет...
И вот чем все кончилось... душной периной, неоткрываемым окном и нянькой, тихо, как будто бездыханно спящей под дверью. Ее проводили с почетом, и был еще один полет, по сторонам летели воины с факелами в руках, оставляя ленты белого дыма позади, и близкие верхушки деревьев неслись навстречу и вниз, солнечные блески на зеркалах озер и клинках речек... но было грустно и страшно.
А тогда страшно не было ни мига, и даже осознание непрочности своей связи с жизнью (в прямом смысле связи – нетолстым желтым ремнем) лишь бодрило...
Другой островок оказался крошечным, шагов сто в поперечнике, но на нем росли какие-то чрезвычайно низкие кустики, пружинящие под ногами, как диванный матрац, и сквозь них вырастали настоящие белые грибы – почти Отраде до колена! Иргуташкхерронго-чрокхи грибов не ели и даже побаивались их, Тальбо пытался это втолковать Отраде, но та лишь смеялась. В этот день ей можно было все.
В конце концов Тальбо разжег костер, а Отрада сделала грибной шашлык на палочках... и расплакалась, когда потек запах. Тальбо не мог понять, в чем дело, а она – никак не могла рассказать...
А другой, последний ее полет кончился на обширной поляне, где стояли разукрашенные шатры и ждали кони. Отрада судорожно дернулась, когда увидела форму конкордийских гвардейцев и военных чиновников. Но рядом с ними стояли и славы... Сообщение о переходе Конкордии на сторону Мелиоры (именно так для быстроты – ей сказали) она приняла внешне почти равнодушно.
Но что творилось в ее душе, она не могла описать. Несколько минут она ненавидела всех – абсолютно всех! – такой раскаленно-белой ненавистью, что, имей возможность, испепелила бы мир и людей...
Потом это чувство притупилось. После разговоров с дядюшкой Светозаром. Дядюшка сумел убедить ее в чем-то... но с тех пор она избегала встреч с ним. Даже не то чтобы избегала... просто так получалось. Тем более, вскоре пришлось ехать на юг...
О, ее прекрасно встретили на юге, в Петронелле, Терентий был так мил, а гость его, Вандо, смертельно больной и прекрасно сознающий неотвратимость скорого конца, просто расцветал при ее появлении... в какие-то моменты ей казалось, что она начинает понимать природу кесарской власти... кесаря должны просто любить, и все. Было так естественно, что при ее появлении все встают, и того же Вандо приходится упрашивать не делать этого... Все было бы просто замечательно, если бы не кошмары.
Поначалу это были просто дикие роскошные сны, где все смешалось... дворцы, пещеры, рыцари, летчики, чудовища... все было этакое легкое, необязательное, и даже страх был щекочущий, приятный. Но постепенно сны становились проще и как-то медленнее, реальнее, плотнее, по ним уже не порхалось. Послевкусие тяжелого ужаса сохранялось потом долго. Иногда возникал кто-то знакомый, но забытый – в позе попавшего в паутину. Рука вытянута прощальным жестом... Она пыталась вспомнить его имя, но натыкалась на черную каменную преграду. Последние же дни все дошло до крайней степени упрощения... Отрада – во сне у нее не было имени – оказывалась в каком-то закрытом пространстве, и с нею там что-то происходило... примитивное и грубое.
Такое, что нельзя было вспоминать. Но как изгнать из памяти ощущение стены, в которую вжимаешься изо всех сил, в которой спиной чувствуешь каждую неровность, каждую щербинку и трещинку... и к которой вдруг в последний миг проникаешься непонятной противоестественной любовью...
Отрада просыпалась всегда от удушья – потому что сама себе во сне зажимала рот руками.
Трещинки в потолке – слева у окна – складывались в знакомый профиль.
Зачем ты ушел? Зачем?..
Скорей бы уж эта свадьба, иногда с презрением думала она. В конце концов, Венедим ей даже чем-то нравился. В нем была безыскусность и надежность. Но Венедим все еще ходил на костылях... нога его вроде бы срослась, но пока не слушалась, не держала. Он лечился на горячих серных источниках в Агафонике, в дне пути от Петронеллы. А Вандо хотел, чтобы было по обычаю... жениху следовало нести невесту к алтарю на руках.
Все складывалось настолько сурово предопределенно и неизбежно, что сны могли оказаться этакой подсознательной аллегорией грядущего...
...Он опоздал на секунду... засов взвизгнул. Покои матери теперь были закрыты изнутри. Их там
