на небе полная луна.
Снимает дева Анна крестик свят, пусть ангелы небесные поспят, пусть ангелы небесные во сне меня узрят – снимает дева Анна крестик свят.
В пении этом Сане вдруг послышался звук шагов проходящего строя, позвон оружия...
Во блюдечке серебряном вода, она не помутнеет никогда, она не помутнеет, не покажет на меня – во блюдечке серебряном вода.
И свечечки горючий огонек облизывает тихо фитилек...
Что-то случилось. Старинная славская песня будто сорвала пелену с глаз, будто... будто разрешила ей что-то. Саня набрала полную грудь воздуха, выдохнула осторожно... и не выдержала.
Она не знала, о чем плачет. То есть знала, конечно... но не хотела называть это даже про себя. Поэтому лучше думать – что ни о чем. Обо всем сразу.
Потом, когда слезы кончились (она сидела прямо на дороге, в пыли, уткнувшись Алексею в плечо, он гладил ее по голове, что-то шептал, успокаивал...) и можно было посмотреть по сторонам, она так и сделала – встала, легко опершись на плечо Алексея и тем же жестом как бы велев ему оставаться на земле, и посмотрела сначала назад, потом вперед.
Позади из разных оттенков серого складывался пейзаж: реки, леса, поля, деревни... Испарения поднимались к своду, превращались в туман и падали вниз. Посередине всего возвышалась не такая уж высокая гора с обширным замком на вершине. Они уже поднялись выше этого замка, и видны были все стены его и башни, и заключенные в стенах леса, и большое черное озеро на вершине, куда и падала тонким, но непрерывным потоком вода со свода. Этот мир населяли существа, оставшиеся темной тайной друг для друга, а потому ставшие друг для друга заменой настоящей судьбы и настоящего провидения. Это было по-своему интересно...
Впереди, там, где сгустившийся под сводом туман почти касался дороги, светилась голубая полоска. И при взгляде на эту полоску начинало светиться и чуть пульсировать золотое пятнышко в глазу...
И еще пробудила эта песня незнакомое чувство мрачного торжества. Саня вдруг поняла, что только что одержала над кем-то важную победу, за которую заплатила очень дорогой ценой, – хотя что это за победа и что за цена, она пока не знала и поняла много позже...
А я лежу за краешком земли, – вспомнила она недопетое, – головушка удалая в пыли.
И сердце от разлуки уж не стонет, не болит, ведь я лежу головушкой в пыли...
– Вот, – подал дудочку Алексей. – Если нужно будет меня позвать – подуди. Я услышу... везде. Пока она не высохнет и не покоробится... Саня приняла дудочку двумя руками. Посмотрела на Алексея:
– У меня когда-то была такая. Я что-то помню... и вдруг всхлипнула. – Это что, было обязательно – отнимать память? Прятать ее куда-то, запирать? Обязательно?
– Обязательно. Иначе ты выделялась бы – как... как луна. Тебя очень легко было бы найти.
– Нашли ведь. И ты нашел, и те... другие. Мне так плохо, Алеша... это мучение: помнить кусками...
– Прости, – сказал Алексей.
– Что ты мог сделать?..
– Ударить напролом. Пробиться. Сразу – из убежища в мир. Тогда тебе пришлось бы только один раз ломать память. А теперь – это как с плохо сложенным переломом. Ломать и сращивать, ломать и... Ты терпи.
– Я терплю. Не извиняйся – я все понимаю. Напролом было опасно, ты не стал рисковать. Я ведь что: пожаловалась, и легче. Не обращай внимания...
До места обитания Мантика оставалось еще несколько часов пути. Давно погасла голубая полоса над горами, и лишь взятые с собой вечные фонари (в них надо было лишь раз в день подливать воду да изредка добавлять сахар) освещали путь, как маленькие дружелюбные солнца.
Может быть, днем Алексей быстрее узнал бы это место. Сейчас, когда свет не доставал и за тридцать шагов, сделать это оказалось непросто.
Тот, из видения, брошенный городок, через который будто прокатился чугунный шар: вот прямая глубокая вдавленность, только без воды, по сторонам дома, растертые в пыль, чуть дальше просто развалины, а еще дальше должны быть вполне целые домики, и маленький белоснежный храм, и базарная площадь с длинными каменными прилавками...
И задним числом припомнился замок, почти неотличимый от скал. Но в видении на стенах стояли стражники в красных плащах и с длинными копьями. За стенами же тогда копошилось... да, именно это мерзкое слово: «копошилось» – множество серых от грязи голых людей, в полой тишине будто бы разыгрывающих какую-то многодневную злую мистерию... видеть это нормальному живому человеку было нельзя... Он увидел. И запомнил.
Но, наверное, не с той силой и страстью, с какой это требовалось запомнить, – потому что лишь сейчас, уйдя оттуда, понял, откуда именно ушел.
Вот, значит, что это за мир... Могила несбывшегося Бога.
Надо убираться отсюда, подумал Алексей едва ли не панически – как будто бы не тем самым он и был занят до сих пор...
Так оно и выглядит повсюду, подумал он, – это богосквернящее умение, одно из самых черных и грязных: создание «механического дива»; собираются в одно место сотни живых людей, над всеми ними производится особая инвольтация, после чего они перестают быть людьми, а становятся частями чрезвычайно мощного чародейского инструмента. Это необратимо – и для тех, кто инвольтации подвергнут... и для тех, кто все это затевает и проводит.
Активное чародейство всегда в первую очередь воздействует на самого чародея. Поэтому они все такие... странные.
Белый храм чуть светился в темноте.
Потом Алексей увидел Железана. Железан стоял чуть в стороне, указывая на этот храм. Когда на него упал свет, призрак беззвучно растаял. Алексею показалось, что мертвый слав боится его.
Это было нелепо...
Почему-то этого Алексей не ожидал: подступы к храму были буквально завалены костяками и полурасклеванными трупиками каких-то мелких зверьков. Ослики упрямились, упирались. Приходилось буквально тащить их за собой, взяв под уздцы и задрав им высоко морды. Сане он не разрешил спускаться на землю. Ему мерещились змеи.
Потом от храма отделилась бледная искра и поплыла им навстречу.
Прямо по земле проведена была грубая известковая полоса. У полосы этой трупики зверьков лежали валом, в несколько слоев, будто лезли друг на дружку и умирали, то ли сраженные каким-то оружием, то ли умершие, не в силах пересечь известковую полосу, но и не в силах оторваться от чего-то, что манило их туда, за черту запрета...
Алексей перешагнул этот барьер, ничего не почувствовав. И ослики не заупрямились. Только Саня легонько охнула и приложила ладонь к глазу.
– Ослепило? – спросил Алексей.
– Нет... Ничего, пройдет... Она почему-то улыбалась рассеянной улыбкой.
Бледная искра приблизилась. Она летела на высоте вытянутой вверх руки. Летела сама, медленным плавным зигзагом. У нее было маленькое – размером с орех – светящееся ядро и туманная оболочка вокруг. Изредка из ядра вылетали ослепительные пылинки, прорезывали тьму и гасли.
Это фонарь, подумал Алексей. Где-то же должен быть и глаз?..
Глаз порхал вокруг. Не один, множество. Иногда они попадали в свет фонаря, на миг будто бы замирали, и тогда становился виден прихотливый узор на крыльях.
Дневные бабочки.
За все время в этом мире Алексей впервые увидел летающих насекомых. В деревнях были мухи, но они ползали, изредка гудя слишком маленькими крылышками.
Эта чуть шелестящая крыльями компания облетела их несколько раз, а потом просто исчезла. Рассеялась за границами света. И бледная искра упала на землю, покрутилась несколько секунд и погасла, оставив после себя лишь несколько горящих пылинок.
