Остатки сна и вялости немедленно улетучились. Толик сразу напружинился, включил все чувства и замер. Что происходит? Уроды из жэка проверяют на крыс? Подростки привели девочку? Или, не дай бог, облава?
Так, идут в его сторону… А теперь свернули. Бу-бу, гбу-бу-бу… Пойдут дальше? Нет. Кажется, осели. В огромной комнате, которую Толик называл трубной — потому что все стены в трубах.
Ну, раз осели — значит, не облава. Но кто же тогда? Для жэка — поздно, для подростков — говорят слишком тихо и не ржут. Может, коллеги? Тогда с ними нужно потолковать. Этот подвал — его, и никаких посторонних он тут не потерпит. Впрочем, если коллег больше двух — как их выгонишь?… В любом случае действовать надо осторожно и себя до времени не выдавать.
Отработанным жестом Толик скинул ботинки — проклятые говноступы стучали, словно деревянные сабо из детской сказки. Нужно смотреть, кто они и что. а потом уж делать выводы и меры принимать.
Он крадучись пошел на голоса. Так, кажется, незваных гостей трое. Три мужика. Судя по тембру — молодые, но не шпана. Бу-бу, бу-бу-бу… Чем они там занимаются? Явно не сексом — слишком спокойные. Неужели ментов нелегкая принесла? Да нет, менты вчера приходили, последний стольник отняли, гады! Да ладно, чего зря мозги напрягать: сейчас просто пойдем и посмотрим, кого это черт принес.
Толик подходил все ближе и ближе, уже и слова различить можно: «Готово… свет… камера!» Что за хрень?!
Он подобрался вплотную к трубной комнате, угнездился у самой удобной щели — и замер. Вот охренистика! Похоже, и правда: кино снимают! Один мужик вертится с камерой, второй стоит, как дебил, с огромной включенной лампой, все лужи и гниль в подвале видать, а третий, самый щупленький, вертится и командует:
— Так, свет сюда! Да не качай ты лампой, не качай!
«И чего ж тут, у нас, снимать?» — удивился Толик.
А потом увидел: на полу, прямо в грязной, натекшей от труб воде, лежит тетка и, судя по всему, не врубается, что вокруг нее происходит. Глазки в кучку, ручонки раскинуты… Мертвая? Нет. Пошевелилась, застонала… А щупленький тем временем приказал:
— Так, Николай. Камеру мне!
Амбал с камерой послушался.
— Ну, что стоишь? Начинай!
И тут амбал сделал страшное: подошел к девушке и изо всех сил пнул ее ногой под ребро. Та дернулась, закричала… закричал и щупленький:
— Мало, Николай. Еще!
Николай послушно повторил.
— Ублюдок! — прошептал Толик.
— Помогите… — застонала девушка.
— Теперь в лицо, — хладнокровно приказал дохляк с камерой.
— Ногой? — уточнил Николай.
— Как хочешь, — раздраженно откликнулся оператор. — Только не стой, действуй!
— Нет, пожалуйста! — заплакала девушка.
Но Николая, как и оператора, ее мольбы только распаляли. Удары сыпались, девушка уже не плакала и не стонала, а только дышала — тяжело, как та старая собака, что жила у ближней станции метро…
Толик отвалился от своей щели: его тошнило. Еле удержался, чтоб недавнее пиво не вышло наружу. А потом тихонько, по легкому шажочку, побрел прочь: нет, с такими гадами ему одному не сладить. Одна надежда: чтоб телефон-автомат рядом с подъездом был не сломан. Может, если менты быстро подъедут, то успеют? Успеют эту несчастную красотку спасти?
С того момента, как Ходасевич обнаружил видеокамеры в Татьяниной квартире, он звонил ей почти непрерывно. И из ее квартиры, и потом, покуда ехал на Участнике к себе, и позже — уже из дома. Но механический голос в трубке с тупым постоянством повторял: «Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позднее…» На всякий случай Валерий Петрович набирал и Танин домашний номер. Без толку.
И он, всей своей прошлой жизнью разведчика приученный к терпению и ожиданию, теперь не мог ни на чем сосредоточиться. В буквальном смысле не находил себе места: бесцельно кружил и кружил по квартире. Мерил комнаты шагами и в который раз осознавал, что беспокойство за родного человека ни в какое сравнение не идет ни с каким другим беспокойством: ни за любимую работу, ни за друга, ни за себя самого.
Так минуло и семь вечера, и восемь, и девять, и десять…
Поэтому, когда в половине двенадцатого в квартире раздалась резкая телефонная трель, полковник бросился к аппарату со стремительностью, на которую, казалось, совсем не способно его грузное тело.
— Да! — выдохнул он в трубку.
— Валера! — прокричал ему прямо в ухо истерический, заполошный голос его бывшей жены Юлии Николаевны. — С Таней плохо!!
— Что? — помертвело проговорил Ходасевич, уже готовый услышать самую страшную, самую адскую новость.
— Таня в больнице!
Уже отлегло. В больнице — значит, не случилось самого худшего.
— Что с ней?
— Ее избили! Живого места нет!
— О боже, — прошептал он, одновременно испытывая и облегчение от того, что Таня жива, и ужас от неизвестности (что же с ней случилось?), и стыд, и раскаяние от того, что он в очередной раз не сумел уберечь ее. — Какая больница?
— Восемнадцатая клиническая. Это рядом с ее домом.
— Еду.
— Это я — еду! Ребенку сейчас нужна мать! А ты сиди уж! Сыщик!
Непонятно, где она и что с ней. И что вокруг, и кто рядом. И что с ее телом. Все болит и ноет, и голова крутится, и ломает. Она лежит на какой-то высокой кровати, и незнакомые зеленые стены, и какие- то странные сумерки — то ли закат, то ли рассвет. И чья-то фигура рядом — сидит нахохленная, сухопарая — дремлет. Фигура знакомая — она излучает и заботу, и тревогу, и любовь. Страшно хочется пить. Язык как будто бы превращая в наждак, и губы, и весь рот — тоже.
— Пить… — слабо выдыхает Таня, и фигура рядом с ее кроватью вздрагивает. Господи, да это же мама.
— Проснулась, котинька! — вскакивает она. — Сейчас я дам тебе водички, сейчас дам.
Вода льется в железную кружку, потом Таня чувствует на губах прохладу. Жадно, давясь и разливая, она выпивает воду.
— Напилась?
Нет сил ответить, и Таня кивает.
— Теперь спи. — Осторожные мамины губы касаются Таниной щеки, а потом лба. Только у мамы, и только когда ее ребенок болеет, могут быть такие нежно-заботливые губы — самые ласковые на свете.
— Где… — спрашивает Таня. — Где… я?…
— Ты в больнице, Танечка. В больнице. Все хорошо. — Мама говорит быстро-быстро. Успокаивает, затоваривает беду. — Врачи сказали, что все будет нормально. Тебя даже не в реанимацию поместили, а в обычную палату, представляешь? Так что не бойся, мы здесь одни, в отдельной палате, и больше тут никого нет. Спи спокойно.
Хочется спать, и хотя так болит все тело, на душе отчего-то радостно, тепло и мило. А еще — любопытно. И многое надо понять.
