Когда стемнело, Ходасевич все-таки вышел из конспиративной квартиры. Во-первых, чтобы осмотреться и наметить пути возможного отступления. Во-вторых, купить себе на ужин и на завтрак провизии — а главное, чаю и кофе. И — самое главное — позвонить из телефона-автомата подруге своей боевой молодости, ныне работавшей в газете «Курьер».
— Здравствуй, Леночка, солнце души моей, — поприветствовал он сорокапятилетнюю деловую женщину и тут же взял быка за рога: — У меня очень мало времени и весьма важное дело.
— Я уже привыкла, что ты звонишь мне только по делу, — печально вздохнула та. — Слушаю тебя, Валерочка.
— Пожалуйста, устрой мне встречу с Анжелой Манукян. Это срочно.
— Анжела Манукян? А кто это? — изумилась Леночка, довольно даже натурально.
— Это твой источник, — терпеливо сказал Ходасевич. — Через эту женщину ты получила документ, компрометирующий депутата Брячихина. Ту самую бумагу, что украли из сейфа моей падчерицы.
На другом конце провода воцарилась тишина: видимо, собеседница решала, какую ей избрать линию защиты. Может быть, все отрицать? Или, наоборот, во всем признаться?
— Валерочка, кто тебе про это рассказал? — вкрадчиво спросила Леночка.
— Ты сама.
По другую сторону провода раздался смущенный хохоток, а потом Лена проговорила:
— Н-да, правильно писали на советских плакатах: «В пьяном виде легко обнять своего классового врага». Чего только не ляпнешь. И ты всему поверил?
— Мне Манукян нужна по совсем другому делу, — поспешил заверить Леночку Ходасевич. — Оно к тому документу никакого отношения не имеет.
— Так я и поверила, — буркнула журналистка, выигрывая время.
— Ну, скажем так: почти не имеет.
— Если ты пообещаешь не говорить Анжеле, что ты знаешь о нашем с ней сотрудничестве… — осторожно начала Леночка.
— Обещаю, — прервал ее Ходасевич. — Торжественно обещаю и пламенно клянусь.
— Ну, ладно… — неуверенно произнесла Лена. — Я посмотрю, что можно сделать.
— Не «посмотрю», а ты сделаешь это сейчас. Немедленно.
— Я все-таки понимаю, — вздохнула журналистка, — почему ты, Валерочка, так и остался неженатым.
— Ну и почему же? — улыбнулся он.
Ходасевич понял: он победил, его просьба принята и Леночка действительно сделает все от нее зависящее, чтобы организовать ему встречу с Манукян.
— Ты жесткий. Резкий. Нетерпимый. Словом, натуральный мерзавец, — вздохнула собеседница.
— Со мной ты связаться не сможешь, — прервал ее полковник, — я позвоню тебе ровно через полчаса.
…Через полчаса, выйдя из гастронома с пакетами в руках, Ходасевич вновь позвонил Елене.
— Записывай, изверг рода человеческого, — вздохнула журналистка и продиктовала номер телефона. — Это мобильный Анжелы Манукян, и она будет ждать твоего звонка в течение ближайшего получаса.
— Как ты ей представила меня?
— Тем, кем ты и являешься. Полковником ФСБ на пенсии.
— Спасибо, — с чувством произнес Валерий Петрович. — Я тебе очень обязан. С меня ужин в ресторане.
— Видеть тебя не хочу, негодяй, — вздохнула Леночка и положила трубку.
Валерий Петрович улыбнулся и набрал номер Анжелы.
…Положительно, сегодняшний день был днем Ходасевича — потому как мало того, что он без особого труда разузнал телефон Анжелы, но и легко договорился с ней об очень скорой встрече: завтра утром, в десять, в ресторане «Донна Клара» на Малой Бронной.
В ресторане «Донна Клара» Ходасевич занял столик на двоих у окна. Заказал себе чашечку эспрессо. И стол, и стульчик оказались маленькими, неудобными: Валерий Петрович с трудом поместил свое грузное тело. Порция кофе тоже была издевательски крохотной.
В раскрытое окно в зал проникал шум утренних переулков: звуки моторов газующих от светофора машин, чириканье воробьев, реплики проходящих мимо людей. Анжела запаздывала.
Валерий Петрович чувствовал себя неуверенно — как и все время с тех пор, когда он начал разматывать эту историю. Ему представлялось, что он идет по зыбкой почве, по болоту и не знает, куда в следующий момент можно поставить ногу.
Это было совсем не похоже на его прежнюю, настоящую работу. Во время службы он всегда чувствовал за своей спиной поддержку: коллег, Центра, государства. Весь могучий СССР, ощетинившийся всеми своими ракетами, тогда стоял за спиной полковника. И Ходасевич всегда мог уповать на его помощь.
Теперь же полковник оказался один-одинешенек. И было непонятно, где враг и на кого из друзей он может рассчитывать. Любой неверный шаг — и он провалится в трясину. И не найдется никого, кто протянул бы ему руку. Но тем не менее идти все равно приходилось. Идти быстро и не очень понятно куда.
Быстрота — вот еще одно обстоятельство, которое его коробило. В былые времена службы в ПГУ [10] каждая операция, в которой он участвовал, по неспешности и вдумчивости напоминала партию в шахматы. Причем не просто шахматы, а скорее игру по переписке, когда твой ход от хода противника отделяют недели и месяцы и каждый шажок одной из фигур взвешивается, обсасывается, обмозговывается многочисленной командой. И только когда десятки людей взвесят и согласуют десятки возможных продолжений, игрок делает осторожный ход. А потом долго, очень долго ждет ответа…
Теперь словно чья-то рука смела с доски шахматные фигуры. И даже непонятно было, в какую игру полковнику приходится играть. Это фехтование? Или бокс? Или вообще бои без правил? Но, как бы игра ни называлась, действовать Ходасевичу требовалось быстро. Почти мгновенно. И не особо раздумывать. А рассчитывать — только лишь на одного себя.
…Анжела Манукян появилась в ресторане в четверть одиннадцатого. Прямо от входа она направилась к столику Ходасевича. Интересно, как она его узнала? Ей описала его Леночка? Или кто-то другой? Раздумывать было некогда.
Полковник привстал и пожал протянутую руку. Анжела была хороша. Жгуче-черные глаза, брови и волосы. И чувственный алый рот. Будь Ходасевич лет на пятнадцать моложе, он приударил бы за ней. Теперь у него не слишком много шансов. «Интересно, — подумал он, — что связывает ее с Птушко? Неужели только деньги?»
— Свежевыжатый апельсиновый и кофе, — скомандовала Анжела официантке и устремила свой взор на полковника. Внимательно и не скрываясь изучив его всего, от кончиков пальцев до залысин, она констатировала: — Вы хотели меня видеть. — И спросила: — Зачем?
— У моей дочери неприятности.
— У вас есть дочь? — без всякой заинтересованности, механически поинтересовалась Анжела.
— Точнее, не дочь, а падчерица, но это все равно. Татьяна мне ближе, чем дочь.
— Я ее не знаю. Какое я имею отношение к ее неприятностям? — подняла бровь Анжела.
— Вам придется выслушать меня.
Собеседница глянула на часы.
