Какие слова-то нехорошие: «уничтожить»… «избавиться»…
Вера задумалась: что бы ей сказали родители?
Если б она пришла к ним, повинилась? Она ярко, как будто стояла рядом, представила возмущенное лицо мамы и встревоженное – папы.
Пропустила мимо ушей естественные гневные слова.
И поняла, четко и ясно, ЧТО бы решили родители: пусть остается.
Выживем.
Прокормим.
Может, и правда, не надо?
Не надо – избавляться?
Васька же сам сказал назвать ЕГО Васькой. ОН, наверно, уже скоро шевелиться начнет…
Но боже мой, как же это не вовремя!
Она же только начинает жить!
Ей восемнадцать лет.
Второй курс… Да и Васька, отец ребенка, в общем-то, не тот человек, с кем бы она хотела прожить всю жизнь…
Вероника была ужасно расстроена.
Но опустошенности, раздавленности, нежелания жить в себе не замечала.
Ее обуревала только злость.
На несправедливую жизнь и на себя, дуру из дур.
И еще – из глубины души рвался азарт.
Пока еще робкий, но самый настоящий азарт.
А вдруг… вдруг она справится?
Выживет – назло всем?
Победит?
И в сорок лет, когда она станет преуспевающей и богатой дамой (а в этом Вера почти не сомневалась), ее сыну будет уже двадцать два…
А из Васьки, наверно, все-таки получится неплохой папаша…
15 февраля 1988 года
Здравствуй, Васенька!
Пишу тебе на лекции по физике.
Сижу на первой парте с серьезным видом.
Доцент Караваев, дурак, думает, что я записываю за ним.
А на самом деле мне Зойка под копирку лекцию кропает.
У нас все по-старому.
В этом семестре я в долгах как в шелках – не сдала два коллоквиума и курсовую.
В общаге не топят, а на улице еще мороз, снег лежит. В комнате чертова померзень, спим в шерстяных носках и свитерах.
Как тебе служится ?
Где ты ?
В каких краях?
Я понимаю, что это, может, военная тайна, но хоть напиши, что там за природа… Погода какая?
Вера резко отбросила ручку.
Она громко цокнула по линолеуму в притихшей аудитории.
Доцент Караваев на секунду отвлекся от лекции и пронзил ее своим лазерным взглядом.
Но ничего не сказал, вернулся к формулам. А Вера обхватила руками голову, спрятала лицо в ладонях.
Почему же так сложно написать, что случилось? Пишутся какие-то благоглупости – природа, погода, лекции…
Она подняла с пола ручку и дописала письмо:
На самом деле, все это неважно.
Васька, я беременна.
Будет маленький Васька, как ты и заказывал.
Уже четвертый месяц, а я только вчера узнала. Так что готовься стать папочкой и возвращайся скорее. Твоя Вера.
На ее письмо Вася не ответил.
Она ждала три недели, проклинала работу почты в целом и армейской полевой почты в частности.
Написала ему еще раз – всего несколько строк: «Вася, ты что, не получал мое письмо? Так повторяю еще раз – я беременна от тебя, скоро родится маленький Васька».
Ответа опять не последовало.
Вера продолжала жить, как будто ничего не произошло.
Но на душе было тяжко: неужели она и в Ваське ошиблась? Ошиблась – как ошибалась во Владе? Влюбленный одноклассник получил письмо о том, что скоро станет папой, и ускакал в кусты?
Одно дело просить по пьянке: «Назови его Васькой», а совсем другое – брать на себя ответственность за малыша и за нее, Веру…
Нет, Василий не такой.
Он от нее не отступится.
Он так влюблен, что радоваться должен: удалось-таки привязать к себе неуловимую Веру!
Вероника собралась с духом и позвонила в Куйбышев, Васиной маме.
О беременности, конечно, ничего не сказала, но узнала, что Васька и домой тоже давно не пишет. «Услали его куда-то, куда и почта не ходит», – вздохнула будущая свекровь.
Собственную бабушку Вера решила пока не беспокоить, хотя жить становилось тяжелее.
Все время хотелось есть, и двойной порцией макарон желудок уже не удовлетворялся.
Требовал фруктов, творога, молока.
Ее совсем не тошнило, аппетит был отличный. Желудок был согласен на все – кроме столовских макарон. И Вера, попереживав, вытащила сто рублей из неприкосновенной заначки, отложенной на родительский памятник.
Сказала себе и вроде бы как родителям: «Ведь я беру не на удовольствия. Потрачу на вашего внука!»
Она перестала каждый день давиться невкусной столовской пищей.
Покупала себе на рынке домашний творог, «Адыгейский» сыр и иногда даже гранаты.
Постоянное чувство голода потихоньку сошло на нет.
Но Вера стала замечать, что у нее портится характер. И она ничего не могла с собой поделать.
До чего же некстати она стала раздражительной и плаксивой! В институте и в общаге только подзабыли скандал с Полонским, снова стали приглашать ее в культпоходы в кино и на вечеринки, – а она вдруг ни с того ни с сего грубила, раздражалась или принималась реветь.
Раньше она всегда радовалась, что находится в гуще событий, что кому-то нужна, что в курсе всех новостей и сплетен… А сейчас новости не интересовали, а сплетни просто бесили. Что ей до всех этих институтских дел и делишек, зачем ей нужны новые друзья и поклонники, если скоро ее раздует, как бочку с огурцами!
Вера чувствовала себя спокойно, комфортно, только когда была одна. Когда вокруг было тихо, пусто и никто ее не трогал.
Пустые московские бульвары, глухие переулочки, полузаброшенные музеи… В общаге с тишиной
