игроков.
— Кого конкретно? — уточнил следак.
— Ну, к примеру, с самым старшим поговори. С этим, вратарем запасным, Овсянниковым.
— С Овсянниковым? Ладно, — буркнул Костик и вышел из комнаты.
А Опер, глянув исподволь на Нычкина, подвел итог:
— Значит, сомнений нет: убил Кондакова кто-то из своих. То есть из тех, кто находился на базе в главном корпусе.
— Так точно, — кивнула Варя.
Она хорошо понимала, что Опер совсем не случайно сделал Нычкина невольным свидетелем сыщицкой кухни, хотя мог бы, конечно, поговорить со следователем о его последних розысках и втайне. Сообщение о том, что наверняка убил кто-то «из своих», являлось дополнительным средством давления на футболиста, слушавшего весь разговор. А Нычкин, едва Варя согласилась с мнением следователя, сразу скуксился и посмотрел на нее обиженно: «Ты, мол, мне нравишься, а готова меня в убийцы записать!»
…Во время допроса Варвара внимательно отслеживала, как Нычкин реагирует на каждый из вопросов Опера. На ее взгляд, центрфорвард был первым номером в списке подозреваемых, потому что он явно неприязненно относился к убитому Кондакову. А главное, потому, что Кондаков нашел свою смерть не где-нибудь, а в постели Нычкина.
И еще она не могла не заметить, что, когда Малюта предъявил Нычкину окровавленный нож, тот явно растерялся.
— Итак, вам знаком этот предмет, — утвердительно сказал Опер, возвратившись после разговора со следаком на свое место. Он взял в руки запечатанный в полиэтилен швейцарский офицерский нож и стал задумчиво вертеть его. Нычкин смотрел на ножик в руках Опера завороженно. После долгой паузы он пробормотал:
— Да, этот предмет мне знаком.
— Чей это нож? — вопрос Малютина прозвучал хлестко, как удар по мячу с одиннадцатиметрового.
Нычкин этот пенальти отбить не смог или не захотел. После долгой паузы, уронив голову, он признался:
— Мой.
— Та-а-ак, — угрожающе протянул Опер и спросил: — Ну и когда же вы, Нычкин, в последний раз держали его в руках?
— Откуда я помню! Он у меня в номере валялся.
— Где конкретно? — наседал Опер.
— Не помню я! Может, в тумбочке. А может, и на тумбочке. Или — в ванной. Или вообще в сумке.
— А вы им сегодня вечером пользовались? — Опер искоса поглядел на футболиста.
— Да, — тихо ответил форвард, смотря исподлобья. — Да, я им пользовался.
— Для того, чтобы убить им Кондакова? — хитро, но как-то по-будничному произнес Опер. Он атаковал, и на секунду показалось, что его последний удар, словно мастерски исполненный «сухой лист», обведет «стенку», прилежно выстроенную Нычкиным. Оборона футболиста посыплется, рухнет, и тот тихонько скажет простенькое и почти ничего не значащее «да». А потом, слово за словом, признается во всем. Однако Нычкин вскинул голову. В его глазах вспыхнули ярость и отчаяние.
— Нет! — голос футболиста прозвучал резко. — Я не убивал его!
— А ножичек-то ваш в крови… — казалось, сочувствующе произнес Опер.
— Я не знаю почему! — выкрикнул Нычкин.
— Да вы спокойней, спокойней… — с деланым состраданием сказал Малюта. — Не волнуйтесь вы так — глядишь, и вспомните.
— Нечего мне вспоминать!
— Я не я, и хата не моя, — иронически прокомментировал оперативник, апеллируя к безмолвно сидящей в уголке Варваре. — Ладно. В таком случае расскажите, Нычкин: когда вы видели сей предмет в последний раз? — и Опер с грохотом бросил ножичек на стол.
Варе было очевидно, что футболист — в свои двадцать лет уже звезда! — совершенно не привык, чтобы с ним разговаривали подобным тоном, и что Опер своими несложными психологическими приемчиками — то угрозами, то шантажом, то фальшивым пониманием и сочувствием — абсолютно подавил волю молодого человека к сопротивлению.
— Я просто… — Нычкин помотал головой и, кажется, овладел собой, — просто… Мы сегодня со Снежанкой выпили. Я открывал в номере бордо. Штопором с этого ножика. А потом бросил его куда-то…
— Куда?
— Не помню. Может, на тумбочку. Или на журнальный столик.
— А может, сунул его себе в карман? В карман тренировочных?
— Может быть.
— Может быть… — с очевидной угрозой повторил Опер. И выстрелил вопросом: — А зачем ты ночью покинул свой номер? — Опер неожиданно перешел на «ты».
— Я? Ну, я же говорил… Мне не спалось… Снежанка уснула… А я пошел телевизор посмотреть…
— Значит, Снежана оставалась в твоем номере, в твоей постели. И она спала.
— Да.
— Похоже на правду. До сих пор все очень похоже на правду. А хочешь, — Опер прищурился, — я расскажу тебе, как все было дальше?
— Ну?
— Дальше дело было так… Ты сидел здесь, в комнате отдыха, у телевизора. А к тебе прибежала Снежана. И стала жаловаться, что к ней в комнату заявился Кондаков. Явился и пристает к ней…
Варвара внимательно следила за реакцией Нычкина. Тот сидел, набычившись, с непроницаемым видом.
— …Тогда в тебе, Нычкин, вскипела южная кубанская кровь, — продолжал Опер, — ведь характер у тебя взрывной, горячий. Это даже по игре видно… Словом, ты разозлился. Еще бы! Твой друг, а скорее, Кондакова можно назвать твоим недругом, пытается трахнуть твою девушку! В твоей же постели! Я бы тоже не стерпел!… Ну, ты и бросился назад в свой номер. Схватил, что попало под руку, и ударил Кондакова. К сожалению, тебе под руку попал нож. И ударил ты его — этим своим ножом. И попал с первого удара — прямо в шею. Несчастный случай.
— Нет, — нахмурясь, проговорил Нычкин, — вы все врете.
Последняя его фраза прозвучала совсем по-детски. Да Нычкин и был еще, в сущности, ребенком (подумалось Варваре). Балованным, богатым, суперизвестным, но ребенком. Двадцать лет от роду — еще совсем мальчишка.
— А что? Все бывает в жизни, — по-отечески увещевающе сказал Опер. — Убийство в состоянии аффекта. Или даже, скорее, убийство по неосторожности. Случается… У тебя будет лучший адвокат. А Команда возьмет тебя на поруки. Ну, подумаешь, дадут годика два-три условно. А ты будешь в это время играть как ни в чем не бывало… Ну, Нычкин, давай колись: так дело было?
— Нет! — ожесточенно выкрикнул тот. — Не так!
Варваре стало ясно: провокация Опера не удалась.
— Не так? — по-прежнему ласково спросил он Нычкина. — А как же тогда?
— Я уже рассказывал, — хмуро ответил центрфорвард. — Я ушел от Снежаны, заснул у телевизора и ничего не слышал.
— Жаль, — с деланым сочувствием вздохнул Опер, — чистосердечное признание облегчает наказание.
— Да что я — больной, по-твоему?! — Нычкин вдруг взорвался и тоже стал «тыкать» Оперу. — Что я, на самоубийцу похож? Похож, да?! Кондаков миллионы стоит! Миллионы долларов! Что я, дурак, его убивать? Меня бы потом самого за этого Кондакова повесили!
