I. Ночь Бьянки
(ПЕРВЫЕ СУТКИ)
ГЛАВА 1
– Уиш Салоник?.. – произнес лысый стражник и внимательно посмотрел на меня. Я кивнул, соглашаясь с этим заявлением.
– Осужден на три месяца за бродяжничество… Выглядит на двадцать пять – двадцать семь годков… Рост – один и две трети… – Разглядывая его лысину, ярко блестевшую в косых солнечных лучах, что падали сквозь зарешеченное окошко, я качнулся с носков на пятки и обратно.
– Так… волосы светло-рыжие… нос свернут влево… глаза серые… –Хмыкнув, я взъерошил свою изрядно отросшую за эти месяцы шевелюру, потер дважды сломанную переносицу и моргнул.
– Руки за спину! – рявкнул второй стражник – долговязый усатый брюнет с мордой, которой не позавидовал бы и западно-ливийский болотный ящер, известный в народе под знаменательным прозвищем заточник.
– Лицо круглое… так… веснушки… – последовал очередной взгляд на мою персону. – Уши обычной формы, маленькие… – меня в последний раз осмотрели с ног до головы, и наконец лысый вынес вердикт:
– Он!
– Он, – подтвердил усатый.
– Я, – согласился я.
– Поди сюда, бродяга!
Пока я подходил, лысый извлек из стеллажа у стены длинный деревянный ящик, достал оттуда холщовый мешочек и бросил на стол.
– Ну-ка, ну-ка… мы тут имеем… – он стал читать по пергаменту, шевеля губами. – Ремешок коричневый… – на стол лег широкий потертый кожаный ремень с массивной пряжкой… – кисет из-под табака… – за ремнем последовал еще один холщовый мешочек с перетянутой шнурком горловиной… – деревянная фляжка, пустая… монета серебряная, достоинством в один мерцал…
Когда три месяца назад я попал сюда, кисет был наполовину заполнен табаком, а монет насчитывалось шесть…
– Что-нибудь не так, бродяга? – осведомился наблюдавший за мной усач.
Ловить тут было нечего, но я все же решился протестующе вякнуть:
– Монет было шесть!
– Шесть? – удивился лысый. – Ты уверен? А вот здесь… – палец с заскорузлым ногтем ткнулся в пергамент… – Здесь вот фиолетовым по желтому написано: «одна мерцальная монета»…
Оба они выжидающе уставились на меня.
Было большой удачей, что я попал сюда всего лишь на три месяца и только по обвинению в бродяжничестве, но я все же рискнул еще раз вылезти с заявлением:
– Несправедливо, начальник!
– Справедливость? – еще больше удивился лысый. – Ты запамятовал, где находишься, бродяга? Протри свои зеленые лупалки. Это – западно-ливийский острог под протекторатом нашего нежного как новобрачная в первую ночь Его Пресвятейшества. Здесь кто-нибудь что-нибудь когда-нибудь бакланил о справедливости?
– А знаешь, Притч… – подал голос усатый. – Был тут у нас такой случай… Посадили это одного красавца тоже на треху и тоже за бродяжничество, а он давай в камере буянить, говорить лозунги об этой самой справедливости и вообще вести себя вызывающе… помнится, устроил раз шестичасовую голодовку… Мол у нас ущемляют его бродяжное достоинство и как-то даже принижают его сводобо… сволото… сво-бо- до-любивую личность…
– Ну?! – поразился лысый. – Это в нашей-то образцово-показательной тюряге? Которая заняла аж почетной шестое место на последнем ежеквартальном смотре Его Пресвятейшества?
– Во-во… Ну, короче, выпускают его через три месяца… он еще здесь, внизу, успел нахамить всем, кого увидел… – а через час патруль приводит его обратно. Оказывается у него, у достойного, в мотне портков была зашита бутылочка с соком безумной травы… ну а в Западном Ливии этим делом может торговать, сам знаешь, только церковь Деметриусов Ливийских во главе с нашим преисполненным благодати, как соты – медом, дорогим Его Пресвятейшеством… Ну, этого малого, значит, опять к нам, уже на восемь месяцев, за наркоту… Ума не приложу, как эту бутылочку не нашли при первом обыске! Только ничему он не научился, а попытался сколотить профессиональный союз свободных уркаганов. И даже требования выдвинул: чтобы, значит, раз в неделю бесплатно девок приводили, чтоб отбой не раньше полуночи, а подъем не раньше девяти, чтоб разрешили карточные игры, чтоб обязательный послеобеденный мертвый час, чтоб охрана обращалась на «вы», а в баланду клали поболе мяса. Слыхал когда-нибудь о такой ерунде, а, Притч? Как будто можно сделать так, чтобы стало побольше того, чего отродясь и не было. Енто же просто какой-то гадский п а-р а-д о к с, извини, Притч, за ругательное слово.
Ладно, выпускают его во второй раз. Он, понятно, все свои обноски обнюхал, ничего не нашел, а через час – трамтарарам! – тот же патруль его опять тащит. Выясняется, что у нашего красавца в каблуке правого ботинка выдолблена хитрая ямочка, а в ямочке заныкана бутылочка с безумным соком, причем – ха-ха-ха! – кажись, та же самая! Хотя у него ее при втором обыске конфисковали! Вот штука-то, а? Ну и получил он уже полтора годика, сам понимаешь, как за повторную поимку с наркотой. Отсидел он, непокорный, годок и отправили его на перековку в Экхазский промысел. Не знаю, что с ним теперь, но оттудава редко возвращаются… А все потому, что ему показалось, что когда его в порядке воспитания несильно стукают по загривку дубиночкой или для профилактики легонько пихают с размаху носком кованого сапожка под тощий его зад, то это как-то принижает его сволодо… свотоло… короче, его сволочную занюханную личность!
По окончании этой многозначительной истории оба стражника некоторое время пялились на меня. Поскольку я безмолвствовал, лысый произнес:
– Ну что, бродяга? Есть какие-нибудь предложения? Пожелания? Претензии?
У меня была куча предложений, множество пожеланий и еще больше претензий, но я промолчал.
– Тады забери манатки и черкни закорючку.
Я подпоясался, сунул в карман флягу, кисет и тонкой угольной палочкой поставил в соответствующем месте пергамента жирный кривой крест.
– Четверть века прожил, бродяга, а писать не выучился, – проворчал усатый.
Презрительно покосившись на него, я отошел назад.
– А монета? – спросил лысый.
– Один мерцал стоит хороший ужин в приличном кабаке. Дайте мне курева, чего-нибудь поесть и оставьте его себе.
Лысый молча полез в ящик, высыпал на стол горку табака, положил обрывок папиросного пергамента, кусок хлеба, ломоть вяленого мяса и большой плод маулицы. Не поблагодарив, я ссыпал табак в кисет, а все остальное рассовал по карманам широченных грязно-серых полотняных штанов, нижняя часть которых давно превратилась в бахрому.
– Теперь гуляй-топай, бродяга… – усатый постучал в массивную, с пятью запорами, дверь, крикнул: «Все нормаль, Скоп, выпускай гаврика!» – и отпер ее.
Снаружи лязгнуло, дежуривший на внешнем посту стражник открыл дверь, я сделал несколько
