дальнейшую судьбу.
Но, к счастью, малый был жив.
Он стонал, попытался перевернуться, но скорчился от боли.
– Даш, что с ребенком? – спросил Лева и встал.
Наконец она зарыдала.
Это, конечно, было необходимо, но Леве некогда было ее успокаивать, он побежал назад, к машине, стоявшей косо у обочины.
Больше всего его раздражали машины, сплошным потоком проносившиеся мимо. Никто и не подумал остановиться.
Стокман расстелил куртку и положил на нее Петьку.
Петька дышал, глядел испуганно.
– Голова кружится, Петь? – спросил Лева.
Петька кивнул.
– Главное, пить ему не давай. Ни в коем случае, – сказал Лева Стокману.
Они с Дашей начали кого-то останавливать, и скоро, скрипя тормозами, к ним зарулила старая «Волга». В ней, слава богу, сидела семья – женщина, мужчина, ребенок.
– Помогите! – крикнул Лева. – Беда у нас! «Скорая» нужна.
– Да я видел «Скорую»! – вдруг закричал мужик, садясь обратно за руль. – Только что в другую сторону проехала… Попробую догнать.
Женщина с ребенком вышла из машины, также брезгливо, как Даша, посмотрела на пьяного и занялась Петькой.
Она разговаривала с ним тихо, ласково, взяв его за руку, а ребенок стоял в стороне и скучал, испуганно глядя на разбитую машину.
В этот момент Лева заметил вдруг, что Стокман обнял Дашу и ведет ее вдоль дороги, обняв за плечи, утирая слезы, успокаивая.
… И она доверчиво уткнулась ему в плечо.
Лева помнил очень многое, но бессистемно, вразброд.
Сначала подъехала «скорая», старый раздолбанный уазик с красным крестом на коричневом боку, мужик на «Волге» все-таки сумел догнать и уговорить, они переворачивали пьяного, за ноги, за руки, клали на носилки, пьяный стонал и ругался, требовал свой мобильник, Лева торопливо засовывал сим-карту ему в карман куртки, Стокман требовал у полной женщины-врача обязательно записать, что это был пьяный, совсем пьяный, она осуждающе смотрела на Дашу, потом укладывали в «скорую» Петьку, Стокман нес его на руках, потом Стокман уехал в больницу и появились гаишники, Лева помнил ярко-желтую новенькую куртку, и фуражку с шашечками, под которой виднелось хмурое розовощекое лицо, идеального цвета лицо, с голубыми глазами, и как гаишник, выслушав Дашу и отобрав у нее права, сурово сказал:
– Плохо все это, Дарья Сергеевна. Очень плохо. Вы меня поняли?
Она кивнула.
Лева помнил, как мимо них ходил народ из поселка, хмуро заглядывая в машину, где сидели они с Дашей, но никто не подошел, ни о чем не спросил. Помнил, как измеряли длинной веревкой расстояние от их машины до того места, где лежало тело, как ловили буксир, как тащились в ГАИ, как туда из больницы приехал Стокман, как записывали показания – но уже очень смутно, потому что Стокман вытолкал его из кабинета и дальше вел переговоры сам.
Вообще с момента, как все это случилось, Стокман вел себя совершенно идеально. Он сам объяснял гаишникам, что случилось, не давал в обиду Дашу, отцепил Леву, чтобы тот своим мычаньем не испортил все дело, заплатил все деньги, которые у него были, даже нашел каких-то свидетелей, поехал с гаишниками по домашнему адресу пострадавшего (никого там не было), звонил беспрестанно в больницу, потом, уже под ночь, когда они туда приехали, разговаривал с врачами, принес им раскладушки в приемный покой, чтобы переночевать рядом с Петькой, и все время говорил, говорил…
Главным образом, Лева помнил серый асфальт, мокрый от дождя. Каждую крапинку на нем. И темные пятна от крови.
И Дашу.
Какую-то мертвую, спокойную, совершенно потухшую Дашу, безвольно выполнявшую все приказания Стокмана.
И серое небо в облаках.
И мрачные, одинаковые пятиэтажки этого райцентра, и грязный корпус больницы, хотя снаружи там было все пристойно, чисто.
… Петьке сделали укол, и он заснул.
Пьяный (его фамилия была Хороший) лежал под капельницей. У него был перелом руки, небольшие ушибы – и больше ничего. Хотя они наехали на него в населенном пункте, но в ста метрах от пешеходного перехода, и найденные Стокманом свидетели расписались в том, что видели (хотя ни черта они не видели), как парень бросился под колеса, а обзор перегородил трейлер…
Стокман успевал все – заниматься милицией, родственниками, Хорошим, Петькой, врачами, а уже глубокой ночью (заснуть они, конечно, уже не могли) они вышли на улицу и сели на лавочку покурить.
– Придется здесь побыть еще пару дней, – сказал Стокман, глядя из темноты спокойными глазами. – Понимаешь, Даш? Петьке надо полежать, так врач сказал. Но ничего у него нет страшного, легкое сотрясение. Вы с Левой можете уезжать, завтра вот еще раз в ГАИ сходим, подпишем все что надо, и можете ехать.
– Никуда я не поеду, – твердо сказала Даша. – Это мой ребенок, Сереж, понимаешь?
– Конечно, Даш, конечно, – торопливо ответил Стокман. – Он твой. Даш, ты не нервничай, пожалуйста, ты, вопервых, ни в чем не виновата, никаких неприятностей не будет, даже права не отнимут, главное, что наш Хороший жив… И потом, Даш, я уже давно все решил, еще пока мы сюда ехали, бежали, скрывались, я понял, что так больше нельзя. Все у нас будет хорошо, будем жить на два дома, на один дом, как ты захочешь. Честное слово.
Даша кивнула.
– Ты прости меня, Даш, – сказал Стокман. – Я просто не знаю, с этой прокуратурой…
Даша заплакала.
– Зачем вы уехали? – шептала она сквозь слезы. – Ну зачем вы уехали? Ну я же ничего не знала, честное слово.
– Совсем ничего? – спросил Лева.
– Да, мне Марина потом объяснила про все, но я же, правда, ничего не знала…
– Даш, давай не будем об этом, – сказал Стокман.
– Сереж… послушай, – сказала она тихо. – После того, что случилось, я больше не смогу так жить, ты понимаешь? Это просто невозможно. Давай что-то придумаем. Отдай его мне, хоть на неделю. На месяц. Пусть привыкнет. Потом что-то решим.
Лева посмотрел на Стокмана.
Стокман долго молчал, а потом сказал:
– Конечно, Даш. Конечно. Все это так и будет. Главное, что все позади… Главное, чтоб без последствий.
Лева оставил их одних и пошел в больничный садик гулять.
Он непрерывно думал о том, как это случилось – ведь если бы они не стали заезжать в кафе «У Светланы», если бы он не съел эту поганую ириску, все могло бы быть по-другому.
Скорее всего, их ангел-хранитель обиделся на всю эту канитель, на их пьянку в пути, и отстал. Где-то отстал.
А потом полетел догонять, но не успел. Подлетел только в самый последний момент, встретился с другим ангеломхранителем (у пьющих людей они ведь тоже бывают) и на раз-два-три, вместе, они вытащили Хорошего из-под колес.
Лева был очень благодарен этим крылатым ребятам. И попросил у них прощенья за все, что было до этого.
И еще он понял, что его история с Дашей на этом заканчивается.
Когда Стокман заснул, он пошел к Петьке и посидел возле его постели.
Потом вышел в коридор и подошел к Даше.
– Извините, Лев Симонович, – сказала она из-под одеяла. – Я не могу сейчас разговаривать. Вы ложитесь. Вы спите, правда. Я сама.
Лева закрыл глаза и ясно вспомнил тот день, когда он зачем-то выгуливал больного Рыжего в лесу.
Как он шел, медленно ступая между толстых корней, боясь зацепиться и упасть (голова, наверное, кружилась) и доверчиво, хотя и испуганно глядя на папу.
«Ладно, я тоже никуда не поеду», – сказал Лева, вздохнул и мгновенно провалился в сон.
«А как же Катя?» – успел подумать он. Но сил уже не было…
Лева проснулся почему-то ровно через час.
Теперь он остался один. Он снова вышел в больничный двор через приемный покой, посмотрел на темные окна больницы.
Еще никогда после расставания у него не было таких ясных мыслей о Лизе. Ясных и отчетливых.
Во всем, что случилось, виноват только он, он один.
Все, что случилось после отъезда Лизы, было какой-то тяжелой ошибкой. Тяжелой, но поправимой.
Они к нему или он к ним – неважно. Важно, чтобы все снова встало на свои места.
Он снова вспомнил один момент, когда дети были маленькие.
… Они тогда часто играли в футбол во дворе, втроем – Рыжий, Женька и он. Играли на спортплощадке, дотемна. Это было лето.
Остывающий от жары город, гуденье машин, сумерки, глухой звук мяча, дети, разгоряченные игрой, потные, грязные, счастливые. И он, такой же…
Лиза ждет дома, с ужином. В домах зажигаются окна. Дети не хотят уходить. И он тоже. Хотя он понимает, что пора, становится темно, силы на исходе. Хватит. Хватит.
Но его счастье такое острое, такое полное, что ему хочется продлить эти минуты, еще чуть-чуть. Еще пара ударов. Еще пара капель этого тяжелого, горячего, пахучего счастья.
Он знает, что когда они пойдут домой, придут совсем другие мысли, грустные – вернутся страхи, навалится завтрашний день, в темноте к сердцу подступит что-то другое, совсем другое.
– Ну ладно, еще до пятнадцати, – говорит он. Они продолжают играть, надо быстро забить им пару мячей, но не получается, и в этот момент Рыжий с размаха бьет ногой по железному столбу.
