Женька смеется над ним. Он дает Женьке подзатыльник, и подхватывает Рыжего на руки.
Бежит домой.
Дома оказывается, что у Рыжего сломан палец.
– Как же можно играть в темноте? Ну ты отец или кто? – чуть не плачет Лиза. Завтра у Рыжего соревнования, теннис, значит, все сорвалось. Вот горе.
Горе.
«Господи, вернуться бы туда», – думает Лева.
В это сладкое детское горе. В этот день.
Но вернуться туда уже никак не получится.
глава четвертая
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЛЕВЫ
Приехав в Москву…
Приехав в Москву после недели, проведенной между милицией, больницей и гостиницей (где он снова и снова пытался убедить Стокмана, что ничего страшного не произошло, что никто ничего не подстраивал, что такова жизнь, что нельзя все предугадать, что виноваты в этой ситуации все и равно все же и не виноваты, и что надо надеяться на лучшее, и что ничего не надо писать, никаких статей и писем, и что надо спать, и что надо есть, и что можно выпить, но немного), – после этой не самой простой в его жизни недели Лева приехал в Москву, свалился замертво, но утром, часов в семь, его разбудил звонок.
Говорила Елена Петровна, мать Кати:
– Лев Симонович! Это я…
– Слушаю вас, Елена Петровна, – сказал Лева, встал, нащупал ногами тапочки, и стало ему очень кисло от плохого предчувствия.
Катя лежала на постели, на высокой, очень высокой подушке, почти сидела, аккуратно сложив голые руки на животе, черная майка подчеркивала синеву кожи, природную синеву, плюс на закрытых веках была намазана какая-то краска, тоже синяя, полустертая, и оттого еще более страшная.
– Ты зачем намазалась? – спросил Лева, помолчав несколько минут и поняв, что Катя не спит, а просто лежит с закрытыми глазами. – Для санитаров?
Она открыла глаза и слабо улыбнулась. Улыбка была какая-то незнакомая, обаятельная и беспомощная.
Поскольку Катя молчала, пришлось сразу задать следующий вопрос:
– Что пила? Снотворное или покрепче?
– А вам мама еще не показала? – спросила Катя одними губами. – Не помню я…
Лева повертел в руках пустые коробочки, которые дала ему Елена Петровна.
– Больше ничего?
– Нет.
– Ты разговаривать можешь?
– Могу.
– Ну, если не захочешь или устанешь, ты мне сразу дай знать… Кать, я сейчас с трудом, с огромным трудом отговорил маму, чтобы она не вызывала психиатрическую помощь. Оставаться с тобой одна она боится. Ты понимаешь?
– Да.
– Но видишь ли, я с тобой могу провести час, два, три, день, ночь…
– Неужели столько? – сказала она и вдруг села совсем. Оторвала спину от подушки и посмотрела на него открыто и ясно. Лицо все равно было еще почти синее, но какой-то слабый румянец вдруг забрезжил на щеках.
– Ты думаешь, твой юмор сейчас уместен? Хотя да, надо радоваться любым твоим жизненным проявлениям.
– Никогда не думала, что врачи так жестоко шутят.
– Послушай меня, ладно, Кать? Я сейчас взял на себя ответственность за твою жизнь перед мамой. А это очень серьезно.
– Да вы не бойтесь, – тихо сказала Катя и опять прилегла на подушку. – Это не повторится. Уж больно противно. Дико противно. И страшно. Я больше не хочу умирать.
– Отрадно, – сказал Лева, мучительно ощущая недостаток нужных слов. – Отрадно это слышать. Но… Может, расскажешь тогда, что произошло?
– А ничего не произошло. Ничего особенного. Просто скучно. Мне скучно здесь. Я хочу на воздух.
– Ну, это круто, конечно. Очень круто. Другого способа выйти на воздух ты не нашла?
– Не нашла, – просто ответила она.
– Слушай, Кать. Я, видимо, чего-то не знаю. Или не понимаю. Из-за чего эта война? Ведь это война, да? За что вы воюете с мамой? За какую территорию? Что у вас случилось? Может быть, не сейчас, может быть, давно? Я хотел разобраться в этом спокойно, не торопясь. Но видишь, не успел. Помешали.
– Да… – сказала Катя. – Вас долго не было.
– Ну прости.
– Да я понимаю, – опять она улыбнулась этой тихой, не похожей на нее улыбкой. – Я же не одна у вас… пациентка.
– Так что, Кать? Или вопрос поставлен неправильно?
– Нет, почему, правильно. Война… Я, правда, так не думаю. Я думаю, она просто не понимает, что происходит.
– Но ты-то понимаешь?
– Я понимаю. Но не скажу. Сейчас не скажу. Просто не смогу. Потом… Вы посидите, посидите. Вы же обещали.
– Ладно, посижу. Чай принести? Ах да, тебе же ничего не надо.
И Лева присел, молча глядя на Катю, которая закрыла глаза – теперь уже в полной уверенности, что он никуда не уйдет.
Таблетки она приняла ночью, предварительно сделав торопливый макияж и надев черную майку. Она была уверена, что мать давно спит, но Елена Петровна, почуяв неладное, вышла в коридор и поняла, что происходит что-то необычное, – на кухне что-то было не на своих местах, в ванной валялась косметичка, а в комнате у Кати (свет пробивался под дверью) горит не настольная лампа, как обычно, а полная люстра.
Она осторожно постучала и, не услышав ответа, распахнула дверь.
Катя лежала на полу.
«Скорая» приехала на удивление быстро – и это решило дело. Принесли тазик, сделали укол, Катю начало рвать очень быстро…
Да и, в общем, доза оказалась не смертельной. Так сказал молодой врач, которого Елена Петровна серьезно отблагодарила и который настоятельно посоветовал вызвать профильных врачей, но Катина мама сослалась на совет Льва Симоновича, «домашнего доктора», дождалась семи утра и сразу ему позвонила.
На этом месте Лева ощутил серьезный толчок в груди, черт его знает, может, и прав был врач со «скорой», который каким-то чудом не забрал ее в больницу и каким-то чудом сам не вызвал дуровозку, милицию, что вообще-то просто обязан был сделать по инструкции в случае суицида. Может, больница была бы сейчас для нее самым лучшим, самым естественным исходом? И воздуха там полно, не то что здесь…
– Лев Симонович, а вы уверены, что Катю не нужно госпитализировать? – Голос у Елены Петровны сильно дрожал. – Ведь я мать…
– Возьмите себя в руки, – сказал Лева сухо. Как можно более сухо. – Ради дочери.
– Я ведь почему не хотела, чтобы ее увозили на «скорой», – неизвестно же, куда попадет. А вообще-то… я за госпитализацию. А вы?
– Елена Петровна, я уж не знаю, имею ли я право голоса в данной ситуации. Я не за и не против, пока не поговорю с Катей, более подробно, не по горячим следам, и с вами, конечно. И вы абсолютно правы – надо не просто класть в больницу, надо знать, в какую. К кому. Это потребует времени.
– Лев Симонович, но мне так страшно. Мне очень страшно. А вдруг?
… Пришлось дать воды, уложить, померить давление, посидеть, поговорили даже на отвлеченные темы. Наконец Елена Петровна решительно встала, заварила чай и стало ясно, что оклемалась хотя бы она.
– Елена Петровна, можно я с Катей поговорю? Посмотрите, она спит или нет?
… И вот теперь он сидит возле нее, то ли спящей, то ли просто пребывающей в тяжелом забытье – и не знает, что делать. Сколько он должен тут находиться? Не заснет ли он сам? А если вдруг заснет? Ловко ли это? Неловко, конечно. Очень неловко.
– Какой же вы смешной… Вы очень смешной, – вдруг сказала Катя.
Он очнулся.
– Что?
– Я говорю, что вы очень смешной. Когда спите.
– Извини, Кать. Задремал. А ты не спала?
– Лев Симонович, да вам необязательно возле меня дежурить. Ну правда. А то я совсем… обнаглею. Вы идите домой. Или если не хотите домой, пересядьте в то кресло, поспите по-человечески. Там ноги можно вытянуть.
– Нет, я больше спать не буду.
– Ну и зря. Мне кажется, вы любите поспать.
– Откуда ты знаешь?
– Мне так кажется. Почему-то.
– Поспать надо тебе. Чем раньше ты восстановишь силы, тем скорее мы сможем поговорить.
– О чем?
– Кать, наверное, не сейчас.
– Ну почему же? Сейчас самое время.
– Это откуда такая уверенность?
– Ну не знаю. Я сейчас такая вялая, ненапряженная. Как бы все равно.
