– Ну… ты мне нравишься… но этого мало, а главное то, что я люблю другого человека, – и она твердо посмотрела на меня.
– Что ж… Выходит, ты счастлива. Значит, бывают на свете счастливые люди. Это отрадно. Но почему тогда столько грусти в глазах?
– А ты знаешь, что такое – любить без всякой надежды? Без малейшей надежды?…
Она ссутулилась, положила руки на колени и воззрилась сквозь очки в стену напротив круглыми немигающими глазами. Потом рассеянно огляделась, протянула руку, взяла с полочки, прибитой над кроватью, книгу (Айзек Азимов, «Вселенная»), стала рассеянно перелистывать.
– Мудрая книга, – заметил я. – И при этом как просто все изложено. Вот ты как мыслишь: Вселенная конечна или бесконечна?
– А я не хочу знать, конечна она или бесконечна. Надо уметь ограничивать себя. В том числе и в познаниях.
– Как так? – не понял я, всегда считавший себя противником всяческих ограничений. – А как же свобода личности? И вообще, если бы человечество ограничивало себя в стремлении к познанию, мы бы с тобой сейчас сидели в пещере.
– Может, это было бы лучше… Налей-ка мне чаю.
– А что тебе поставить из музыки? – я потянулся к подоконнику, где у меня в беспорядке были навалены аудиокассеты.
– Из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь» – музыку Доги, пожалуйста. Ты говорил, у тебя есть.
– Есть, потому что у нас с тобой схожие вкусы.
– Не знаю насчет вкусов, но мне кажется, что я сама скоро стану как зверь.
– Но только ласковый и нежный, – добавил я.
Зазвучала музыка, и я вдруг заметил, что она плачет. Она и не скрывала этого – сняла очки и принялась размазывать пальцами слезы. Потом достала платок.
– Ниночка…
Она сокрушенно покачала опущенной головой:
– Что-то я совсем расслабилась… Ты знаешь, я в жизни не такая. Я – ух! – и она крепко сжала кулачок. – Я всегда была сильная и пробивная. Но в последнее время чувствую, что устала… Знаешь, в последний год на острове, – (перед тем, в кафе, она рассказывала мне, что работала геофизиком на острове Колгуев), – со мной произошли странные перемены. Я вдруг почувствовала, что я – баба. Казалось бы, должно быть наоборот: обстановка там такая, что лучше быть мужиком – грубость, матерщина вокруг, тяжелая работа, все время в брюках… А мне вдруг так захотелось надеть платье и попасть в лето – настоящее, а не северное, без комаров, чтобы можно было купаться и бродить по цветущим душистым лугам…
Она закрыла глаза и сидела какое-то время молча, слегка раскачиваясь, словно под ветром душистых лугов. Потом вдруг промолвила:
– Жить не хочется…
«Ну вот, – подумал я, – нашел брата, вернее, сестру по несчастью. Осталось только обняться и зарыдать вдвоем». Посидев молча, как будто постигая глубину чужой скорби, я проговорил наконец:
– Не думай так. Все у тебя будет. Встретишь нормального парня…
Она покачала головой:
– В том-то и дело, что не встречаю. Видимо, эталон завышен… Понимаешь, если бы я захотела, мы с ним были бы вместе… Но я сама от него отказалась. Я себя удержала. Ограничила себя…
– Для чего? Ты мазохистка, что ли? Или экспериментатор над собой?
– У него семья, он безумно любит Светку, свою дочку, у него много друзей… знаешь, есть люди, их называют неформальными лидерами, такие всегда в центре… Ему пришлось бы все это бросить и куда-то со мной уехать… оставаться было бы невозможно, ведь это маленький городок. И я знаю Светку: она бы не простила ему, если бы он бросил ее мать.
– А кто он?
– Преподаватель. Он читал у нас геофизику. Это был единственный в моей жизни человек, которого я чувствовала каждой клеточкой. Стою в коридоре, например, и вдруг все во мне словно всколыхнется. Поворачиваюсь: он идет. То ли по походке, то ли по дыханию угадывала… На лекциях – как это было здорово! – говорит, говорит, потом слово-два как бы между прочим, а я знаю, что они предназначены мне. Какое чудесное было время!.. Когда мне сунули в руку диплом и я отправилась домой – иду и думаю: «Вот получила какую-то корочку, а потеряла возможность быть рядом с человеком, без которого не могу жить…» Меня догнали наши девчонки, потащили в парк. А там на лужайке бродил зеленый попугай. Не знаю, откуда он взялся… Когда он взлетел, одна девочка сказала: «Это упорхнула наша зеленая студенческая юность…» А потом мы пошли в кино – «Мой ласковый и нежный зверь»… И как я ревела!..
Она примолкла, и вроде бы громче зазвучала музыка, рыдающая, ранящая душу. А у Ниночки снова бежали по щекам слезы. Она и впрямь раскисла. Я, уже не церемонясь, обнял ее, и по моей шее на грудь и прямо под мышку зазмеились прохладные струйки.
– Прости меня, я что-то совсем…
– Ничего, мне нравится, когда люди не стыдятся своих чувств, – соврал я, ибо не знал сам, нравится это мне или нет, но сейчас мне нравилась она, и потому я сделал это обобщение.
– Я устала быть сильной, – всхлипывала гостья. – Хочется хоть немного побыть беззащитной, чтобы кто-то постоял за меня.
И пока она всхлипывала, я, подбирая губами слезы с ее щек, неторопливо расстегивал ее кофточку.
– Какой ты… – пробормотала она, когда я уложил ее на подушку. Она сняла очки и близоруко смотрела мне прямо в глаза.
– Какой? – поинтересовался я.
– Такой же, как большинство мужиков. Пользуешься моей слабостью… моей женской физиологией…
– Я лишь хочу доставить немного радости тебе и себе, – сказал я, целуя ее подрагивающие груди. – Можем мы дать друг другу хоть крошку радости?
– Ну вот, – через час, одеваясь, вздохнула она. – Собиралась уйти от тебя в восемь, а уже одиннадцать. Разоткровенничалась с тобой, и к чему это привело? Это оттого, наверное, что мы с тобой, по всей видимости, больше не столкнемся – завтра утром я уезжаю… А может быть, я почувствовала, что ты меня поймешь. Что-то в тебе есть такое… близкое мне. И мне действительно стало легче. Как ни странно. Может, я
– С чего это тебе вдруг стало меня жалко? – во мне снова заговорило уязвленное самолюбие.
– Ну, как тебе объяснить… Не знаю. Мне показалось, что ты вот живешь… и у тебя нет ничего, за что можно держаться в жизни – любви, например, любимого дела… Я, правда, мало тебя знаю. Может, у тебя и есть какая-нибудь цель…
Знала бы она, насколько близка к истине!
– Нет, в данный период у меня и вправду нет никаких целей, – признался я. – Какой-то период безвременья, потерянности… Ты все верно заметила.
– Надо переждать. Время помогает, я знаю, – теперь уже она утешала меня. – А потом обязательно появится что-то или кто-то. Может быть, любовь, может, цель… Я хочу записать тебе стихотворение.
– Валяй.
На редкость красивым почерком она вывела на обрывке бумаги четверостишие – что-то о душе, любви, о непознанности счастья.
– Ах ты мой поэт! – обнял я ее за талию.
Она стояла передо мной и перебирала мои волосы, а я дышал ей в живот. Пустил сквозь ткань долгую горячую струю воздуха:
– Передаю тебе это тепло на память. На очень, очень недолгую…
Как ни странно, эта нечаянная краткая близость немного оживила меня. Столько на земле неразделенных или нереализованных любовей, а я зациклился на себе одном. Но все же я не такой уж безнадежный эгоист, я, как оказалось, способен сочувствовать. Значит, не совсем еще труп. И не все еще потеряно. Я отправлюсь к Ане, завтра же. И не для того, чтобы переманить ее, а чтобы помочь выпутаться из паутины этого азиатского хищника – с мыслью о ней, а не о себе. Надо забыть о себе, забыть свое разросшееся, затмившее все вокруг «Я».
И засыпая, я старался всеми мыслями, всем своим существом оторваться от себя и устремиться к ней, пожертвовать своей гордыней, своим сволочным Эго хотя бы ради одной женщины.
Глава 32. СТЫЧКА В КАРЬЕРЕ
Сидя на корточках у кромки воды небольшого озерца в глубине котлована, я мерно покачивал, словно колыбель, наполненный грунтом лоток. Сквозь прозрачную воду было видно, как вниз по уклону дна клубящимися желтовато-белыми волнами уходит смываемая с лотка глинистая муть.
Ветерок гонит по поверхности водоема янтарные березовые листочки. Глыбы мраморов, бесформенные, изъеденные дырами, как будто подались вперед, точно заинтригованные наблюдатели, пытающиеся заглянуть старателю через плечо.
Волнение, ожидание удачи нарастали в моей душе по мере того, как на дне посудины оставалось все меньше содержимого. Несмотря на нетерпение, я действовал осторожно, почти ласково, словно обращался с женщиной или с ребенком. Легонькой складочкой пробегала каждая новая порция воды, слой за слоем удаляя тонкий песок. В работе с лотком я уже мог считать себя специалистом. Я знал теперь, что отмою шлих в любых условиях, хоть в крохотной грязной луже.
Отмыть мастерски шлих, замечу, – дело десятое. Главное – найти место, откуда брать материал для промывки. Даже в заветном местечке Радика далеко не всякая впадина и щель оказывалась продуктивной.
Но в этот раз я был уверен, что стараюсь не зря: разгребая глубокую, запечатанную сверху глиной трещину-промоину в скале, я докопался сперва до серого песка (уже хорошо!) с галькой и обломками мрамора (самое то, как говорит Радик), а затем в глубине щели на шершавой, как терка, поверхности камня впервые визуально, еще до промывки обнаружил несколько золотинок. До сих пор такое удовольствие выпадало лишь Радику. Трудился я, используя геологический молоток на длинной рукоятке, железную скобу (чтобы выковыривать песок из самых узких трещинок), столовую ложку, метелку, похожую на большущую зубную щетку (выметать дно ложбинок и выемок). Но сейчас мне пришлось наслюнявить палец и им уловить желтые пластиночки. Я совал их в рот, отмывал слюной и сплевывал в полотняный мешочек. И почти трепетал от предвкушения: ведь если еще до промывки я собираю вручную золотины, то что же мне уготовано в лотке?!.
И вот на дне лотка постепенно обнажаются мелкие камешки, перекатываются под слоем воды, точно кизиловые косточки, агрегаты кианита, серые и зеленоватые, и из-под взмучивающегося песчаного осадка пробивается уже хорошо знакомый торжествующий блеск. Я прикрываю на мгновение глаза, чтобы унять захлестывающее меня волнение. И снова открываю: вдоль всего желобка, разделяющего пологие плоскости посудины, на ее черном фоне непрерывной
