— Ты смешная. Как будто это я решаю, на кого работать! Я делаю для тех, кто мне заказывает.
— А «Экслибрис» тебе не заказывает?
Какая удача, что у Андрея в мастерской нет уже изданных работ! — видимо, он хранит их дома, на виду для гостей, роскошные книги издательства «Экслибрис»…
— Да нет же! Это для меня слишком… высоко. Это элитарное издательство, меня туда… не приглашают… Почему ты спрашиваешь? Что, у тебя с этим издательством что-то связано?
— Нет-нет, — быстро ответила ему Лина. — Просто я почему-то вспомнила это название. Как-то так, в памяти всплыло…
Они слишком много не правды говорят друг другу, особенно он. Как дальше будет? Что дальше будет? Когда наступит тот момент, когда можно будет говорить правду, и наступит ли? Непросто все, ох как непросто…
Уже стемнело. Алекс разложил на чистом столе листы бумаги, перья, гуашь, фотографии и прочие необходимые предметы, пристроил сильную рабочую лампу Андрея над поверхностью стола, и ее мощный яркий круг словно пригасил остальной свет, объединив их с Линой на этом уютном пятачке.
Лина сидела рядом, любопытно следя за его работой. Сначала она задавала вопросы (а это что? а это зачем? а о чем книга?); потом умолкла, заворожено глядя, как белый лист начинал жить, обретать смысл и форму.
И снова Алекс сладостно мучился от ее близости; погруженный в работу, сосредоточенный, он все же чувствовал ее дыхание, ее тепло, ее присутствие. Иногда она заглядывала через его плечо, чтобы лучше видеть, и тогда ее легкие волосы, сияющие на свету лампы, щекотали его щеку…
Она коснулась вдруг его плеча, осторожно и легко.
— Андрей…
— Да?
— А я тебе… не мешаю? Если я у тебя буду жить?
— Конечно, нет. Я ведь сам тебя попросил, чтобы ты осталась!
— Потому что я тебе нравлюсь?
— Потому что ты мне нравишься.
Она замолкла, глядя, как он обмакивает кисточку в гуашь.
— Я люблю запах краски… А подружка у тебя есть?
— Нет. Нет у меня никакой подружки. Ни жены, ни подружки.
— Почему?
— Так получилось. А что, ты хотела бы, чтобы у меня была подружка?
— Нет. Не хотела бы. Я бы тогда ревновала!
Ревновала? За Линой никогда такого не водилось. Когда бы Алекс ни пришел, куда бы он не отлучился, никогда и тени подозрения или ревности не мелькало в ее лице. Это что-то новое, ревность.
— Андрей!
— А?
— А ты ревнивый?
— Я? Даже не знаю…
Тоже интересно. Он, со своей стороны, никогда ее не ревновал.
Правда, она никогда не давала повода для ревности (впрочем, разве ревности нужен повод?); но однажды Алекс приметил, что Георгий заинтересован его женой не на шутку. Это только позабавило Алекса, не более. Наверное, он и в самом деле не ревнивый?
— А вот если бы ты любил кого-нибудь, — допытывалась Лина, — например, если бы ты меня любил, — ты бы меня ревновал к моему мужу? У меня ведь муж есть, ты знаешь.
Ну знаете ли, к самому себе ревновать — это чересчур. Но как это объяснишь Лине?
— Наверное, — сказал Алекс, чтобы что-то ответить.
— А почему ты ничего не спрашиваешь о моем муже? Может, потому что ты ревнуешь? Он, например, тоже в издательстве…
Алекс перебил ее, желая избежать опасного поворота:
— Ты, помнится, ничего не пожелала узнать ни о своем прошлом, ни о своем муже! Так что же мне у тебя спрашивать?
— Тоже верно, — согласилась Лина.
— Андрей? — снова заговорила она после некоторой паузы. — Ты смотрел «Титаник»?
— Частично. А ты?
— Я в больнице видела… Это как — «частично»?
— Сбежал с середины, — пробормотал Алекс, занятый работой.
— Почему?
— Я не очень люблю голливудские поделки.
— «Голливуд» — это киностудия, да? — уточнила Лина.
— Ну да. Денег много, вкуса мало…
— Значит, тебе не понравился фильм?
— Не люблю сахар в сахарном сиропе. И коммерческую слезодавильню — тоже не люблю. И уж вовсе терпеть не могу, когда меня программируют на эмоции, нужные расчетливым авторам — я не желаю встраиваться во всенародные и всемирные отряды плакальщиков. Я вообще не понимаю, как можно идти смотреть фильм, когда заранее знаешь, что два часа подряд на твоих глазах будут гибнуть люди, а ты будешь утирать сопли, — право, патология какая-то! Ты, возможно, не помнишь, был такой фильм, «Гусарская баллада», премилая старая комедия, и в ней была фраза: «Вы плакать любите?» Так вот, у меня такое ощущение, что у нас все поголовно обожают плакать! Я люблю совершенно другое кино — в котором есть воздух, неоднозначность, смысловой простор, в котором у тебя не вымогают те или иные эмоции и мысли, а предоставляют тебе свободу чувствовать и думать…
Алекс вдруг спохватился. Тоже мне, оратор! Критик! Разошелся!
Выплеснул на ее бедный, едва проснувшийся после комы интеллект, на ее простодушное сознание ребенка свои художественные концепции!
Он посмотрел на Лину. Она сидела, нахмурившись.
— Впрочем, — Алекс осторожно взял ее за руку, — это мое мнение, и я его никому не навязываю… Тебе, должно быть, фильм понравился?
— Понравился! — с вызовом произнесла она.
— И хорошо, — поспешил успокоить ее Алекс. — Это нормально. Девушкам обычно такие фильмы нравятся, — и Алекс снова углубился в работу.
— Какие — «такие»? — не сдавалась Лина.
— О любви — большой, красивой и с первого взгляда.
Лина по-прежнему хмуро взглянула на него и ничего не сказала.
Алекс, откинулся от листа и, полюбовавшись на свою работу, перевел взгляд на Лину.
— Я угадал? — не смог он сдержать легкую усмешку.
Лина прикусила губу. Андрей над ней смеется?
— Ты не понимаешь! — запальчиво воскликнула она. — А вдруг я любила кого-нибудь так? Ты в состоянии представить, как это ужасно — ведь я этого человека забыла! И свою любовь забыла! Это страшнее, чем утонуть!
Не стоит жалеть, девочка. Возвышенные трагедии о любви, вздымающейся на буйных волнах молодых гормонов, потому и остались в истории, что ее действующие лица погибли, — не дожив (к счастью для поклонников жанра) до совместного быта, до каждодневной мелочевки, до плачущих по ночам младенцев, до ревности, скандалов, разводов, дележки имущества… Эта любовь — не более, чем прекрасное воспоминание, с которым не живут — с которым умирают.
Любовь же, с которой живут, — это постоянный труд души. Это сад, нуждающийся в кропотливой работе по его возделыванию. Сад, который без внимания и без заботы дичает и чахнет.
— Почему ты молчишь?
