мной — приходи, но если я при этом скажу: «Нед, убирайся к дьяволу! — немедленно уходи. Ясно?»
Раулинс радужно улыбнулся:
— Ясно!
— Он встал с мостовой. Мюллер, видя это поднялся тоже. Раулинс сделал несколько шагов к нему.
— Куда ты, Нед?
— Я предпочитаю разговаривать нормально, я не кричать на расстоянии. Могу я подойти к тебе немного поближе?
Мюллер подозрительно спросил:
— Ты, случаем, не какой-нибудь там мазохист?
— Ну что ты! Нет.
— А я со своей стороны не имею никакой склонности к садизму. И предпочитаю, чтобы ты не приближался.
— Это в самом деле не так уж и тяжело, Дик.
— Ты лжешь. Ты также не выносишь этой эманации, как все остальные. Скажем, меня гложет проказа, приятель. Если уж ты извращенец и испытываешь тягу к прокаженым, то я тебе очень сочувствую, но не подходи ко мне слишком близко. Меня попросту из себя выводит вид кого-либо, страдающего из-за меня.
Раулинс остановился.
— Хорошо, раз уж ты так говоришь. Слушй Дик, я не хочу причинить тебе хлопот. Я просто предлагаю тебе дружбу и помощь. Может быть, я это делаю способом, который тебя раздражает… скажи, тогда. Я попробую каа-нибудь по другому. У меня нет никаких причин к тому, чтобы ухудшать твое положение.
— Это звучит весьма невнятно, сынок. Чего ты, собственно, хочешь от меня?
— Ничего.
— Так зачем тогда ты пачкаешь мне мозги?
— Ты — человек, и уже столько времени сидишь тут в одиночестве. С моей стороны вполне естественно, что я хочу составить тебе компанию по крайней мере сейчас. Или это тоже глупо звучит?
Мюллер пожал плечами.
— Никудышный из тебя товарищ, — сказал он. — Было бы лучше, если бы ты со своими естественнными христианскими побуждениями шел бы куда подальше. Ты можешь только растравить рану, напоминая мне о том, чего для меня больше не существует или чего я не знаю. — Мюллер, холодный теперь и далекий, смотрел мимо Раулинса туда, где на стенах дрожали тени от животных. Ему хотелось есть и как раз приближалось время охоты для ужина. Он резко закончил: — сынок, мое терпение вроде бы подходит к концу. Самое время тебе убираться.
— Хорошо. А я могу прийти завтра?
— Кто знает. Кто знает. Теперь улыбка парнишки стала искренней:
— Спасибо, что ты согласен поговорить со мной, Дик. До свидания!
4
В неспокойном свете лун Раулинс выбрался из зоны «А». Голос мозга корабля вел его назад тем же самым путем, причем порой в самых опасных местах на эти указания накладывался голос Бордмана.
— Хорошо начал, — говорил Бордман. — Это уже плюс, что он вообще терпит тебя. Как ты себя чувствуешь?
— Паршиво, Чарльз.
— Потому что был так близко от него?
— Потому что поступаю как свинья.
— Престань бредить, Нед. Если мне придеться читать тебе нотации каждый раз, как ты оттуда отправляешься…
— Свое задание я выполню, — заявил Раулинс. — Но это не значит, что мне он нравиться.
Он осторожно прошел по каменной плите с пружиной, которая сбросила бы его в пропасть, если бы он ступил на нее в непредусмотренное время. Какой-то некрупный, невероятно зубастый зверек запищал, словно смеялся над ним. По ту сторону плиты он ткнул стену в соответствующем месте, и стена разошлась. Он вошел в зону «Б». Поглядев наверх, на притолку, он заметил глаз в углублении, который вне сомнения был видеофоном. Он улыбнулся ему на тот случай, если Мюллер следит за его уходом.
Теперь понятно, думал он, почему Мюллер решил изолироваться от мира. В подобных условиях я поступил точно также. Мюллер, благодаря гидрянам, получил духовное увечье, причем в эпоху, когда любое увечье воспринимается как достойный сожаления пережиток прошлого. С точки зрения эстетики считалось преступлением отсутствие конечностей, глаза или носа, но эти недостатки можно легко исправить, хотя бы из заботы о ближних. Демонстрация своего уродства перед человечеством — антисоциальный поступок, вне сомнения.
Однако ни один из специалистов не смог бы излечить уродство Мюллера. Такому оставалось лишь отьединиться от общества. Кто-то слабый избрал бы смерть. Мюллер предпочел изгнание.
Раулинс все еще дрожал от недолгого, прямого контакта с Мюллером. Ведь он чуть ли не минуту воспринимал эманацию незащищенных обнаженных эмоций, действующих без слов. Эта волна, бьющая из глубин человеческой души, пробуждала страх, угнетение.
То, чем гидряне наделили его, не было телепатическим даром. Из него непроизвольно излучалась его личность: ревущий поток дичайшего отчаянья, река печали и сожалений, вся грязь души. И он не мог сдержать это. В то короткое время Раулинс буквально был залит этим водопадом эмоций, а сперва и позже его охватывала лишь жалость.
Он осознавал это по-своему. Печаль Мюлллера не была лишь его личной печалью, он транслировал не больше и не меньше, а лишь сознание тех наказаний, какие изобрел Космос для живущих в нем. В те мговенья Раулинс ощущал себя настроенным на каждый из диссонансов мироздания — упущенные возможности, растоптанная любовь, торопливые слова, неоправданные сожаления, голод, чванство и жажда, стилет зависти, яд разочарований, смертоносные клыки времени, гибель на зиму крохотных насекомых, слезы отчаиния, слезы созданий божьих. В те мгновенья он познал старение, утраты, ярость, беспомощность, одиночество, опустошение, самоув еренность и безумие. Услышал немой рев космического гнева.
Неужели все мы таковы? — поразился он. И то же самое излучаем и я, и Бордман, и моя мать, и та девушка, которую я любил когда-то? Неужели все мы , блуждая по миру, издаем такие же сигналы, разве что не способны воспринимать волны такой частоты? Настоящее счастье. Слушать такую песню было бы невероятно болезненно.
Бордман сказал:
— Очнись Нед. Перестань предаваться печальным размышлениям и следи за тем, чтобы тебя что- либо не убило. Ты уже почти в зоне «Ц».
— Чарльз, что ты чувствовал, когда был рядом с Мюллером после его возвращения с Беты Гидры?
— Об этом поговорим попозже.
— Ты чувствовал себя так, словно внезапно понял, что такое человеческие существа?
— Я же сказал — попозже…
— Позволь мне говорить о том, о чем мне хочеться говорить, Чарльз. Дорога здесь безопасна. Сегодня я заглянул в душу человека… Ошеломляюще! Но, послушай… Не может быть, что он на самом деле такой. Он же хороший человек. От него бьет мерзостью, но это только фон. Какие-то отвратительные помехи, которые не говорят нам правды о Дике Мюллере. Что-то, чего мы не должны слышать… искаженные сигналы, как тогда, когда ты нацеливаешь открытый апликатор на звезды и слышишь завывание призраков, знаешь… тогда даже от самых прекрасных звезд доносятся гнусные вопли, но это
