всегда почитал бесчестным нападать на голого!
От этих слов Маттиас побагровел. Потом, прикинувшись равнодушным, спросил:
— Дозволишь ли мне надеть кольчугу… раз уж ты, как видно, желаешь повеликодушничать?
— Нет! — молвил Стейнфинн. — Не думаю, чтоб ты остался в живых после нашей встречи. Но я могу охотно сразиться с тобой без кольчуги.
Пока Стейнфинн снимал свою кольчугу, Колбейн, который вошел в горницу, и еще один из людей Стейнфинна держали Маттиаса. Тому это пришлось не по нраву, и Стейнфинн, насмешливо улыбаясь, сказал:
— Ты, я вижу, больше боишься щекотки, чем я, — дрожишь небось за свою шкуру. — Потом Стейнфинн велел Маттиасу одеться и взять в руки щит. И вот они сошлись один на один!
В молодости Стейнфинн слыл искуснейшим рубакой, но за последние годы поотвык от ратных дел; хотя Маттиас, низкорослый и тщедушный, был неровня своему противнику, вскоре оказалось, что он превосходит его силой и умением; Стейнфинну пришлось отступать шаг за шагом. Он начал задыхаться — и тогда Маттиас так рубанул его мечом, что правая рука Стейнфинна уже не смогла держать оружие. Тут он переменил руку, взял меч в левую — оба недруга уже давным-давно отбросили в сторону обломки щитов. Но люди Стейнфинна сразу поняли: их хозяину приходится туго; по знаку Колбейна один из них подскочил к Стейнфинну и встал рядом. Маттиас чуть оторопел, и тогда-то Стейнфинн и нанес ему смертельный удар.
— Но бились на поединке два доблестных воина, это видели мы все, — добавил Арнвид.
Меж тем приключилась беда: один из пришлых бродяг — совсем из другого прихода, их привел с собой Стейнфинн, — надумал ограбить усадьбу, а другие хотели ему в том помешать. И в суматохе подожгли кучу бересты, сваленную в узком проходе меж господским домом и одной из клетей. Наверняка это сделал тот самый Хьостульв, который никому не был по нраву; он, верно, перенес бересту и в подклеть, потому как подклеть вмиг заполыхала ярким огнем, несмотря на то, что бревна и кровля отсырели и даже промокли от дождя. Огонь перекинулся на жилой дом, им пришлось вынести оттуда тело Маттиаса и отпустить его людей. Но тут сбежался народ из соседних усадеб, и ватага крестьян напала на людей Стейнфинна. Несколько человек с обеих сторон были ранены, однако же насмерть зарубили немногих.
— Да уж, кабы Стейнфинн не вздумал выказать воинскую доблесть и рыцарское великодушие, не навлекли бы мы на свою голову пожара да рукопашной с крестьянами.
Улав всегда терпеть не мог Эйнара, сына Колбейна. Тот был на три года старше его и всегда любил дразнить и зло задирать тех, кто помоложе. Так что Улав ответил ему довольно презрительно:
— Не бойся, никто не станет призывать к ответу твоего отца или вас, его сынов: никому и на ум не взбредет, что Колбейн, сын Боргхильд, мог, да еще так не ко времени, подстрекать своего сводного брата к благородству.
— Ну, берегись, сопляк! Отца моего назвали в честь Туре из Хува; наш род столь же знатен, сколь и род потомков асов, не забывай о том, Улав, и нечего сидеть и тискать мою сродственницу! А ну убери лапы с ее колен, да поживее!
Улав вскочил, и они бросились друг на друга. Ингунн и Арнвид подбежали и хотели их разнять. Но тут поднялся с места Стейнфинн и стукнул по столу, требуя тишины.
Все домочадцы — мужчины и женщины — да и чужие устремились к почетному месту. Стейнфинн стоял, опираясь на плечо жены — багровый румянец уже сошел с его лица: оно побледнело, глаза впали. Но говорил он улыбаясь и держался прямо.
— Теперь я желаю возблагодарить тех, кто ходил со мною в поход, паче всех тебя, брат, и сынов твоих, а еще моего дражайшего двоюродного брата Арнвида, сына Финна, и всех вас, добрые други и верные мужи! Коли бог того пожелает, мы вскоре заживем в мире и получим прощение за дела, свершенные нынче ночью, ибо господь справедлив и желает, дабы муж почитал супругу свою и оберегал честь женщины. Но я устал нынче, добрые други мои, и желаю лечь в постель вместе с Ингебьерг, супругой моей… А вам должно простить меня за то, что я ничего более не скажу… устал я, да и шкуру мне поцарапало. Но Грим и Далла будут угощать вас, а вы бражничайте сколь душе угодно, забавляйтесь и веселитесь, как подобает в такой радостный день, а мы с Ингебьерг удалимся на покой — вы уж простите нас, что уходим…
Под конец речи у Стейнфинна стал заплетаться язык, его шатнуло, и Ингебьерг пришлось поддержать мужа, когда они выходили из жилого дома.
Кое-кто из дружинников начал было громко выкрикивать приветствия, стучать рукоятками ножей и пивными чашами о столешницу. Но шум стих сам по себе, и люди приумолкли. Почти все предчувствовали, что рана Стейнфинна, быть может, опаснее, чем он сам хотел в том признаться…
Все вышли вместе с ними молчаливой гурьбой в стояли, глядя вслед статным, пригожим супругам; они шли вдвоем в большой стабур этим летним вечером, который был напоен дождем… Кое-кто заметил, как Стейнфинн вдруг остановился и стал с жаром говорить что-то жене. Она, видимо, ему перечила, пытаясь удержать его руки, но он сорвал повязку, приковывавшую раненую руку к груди, и нетерпеливо отбросил ее в сторону. Все слышали, как Стейнфинн рассмеялся, когда пошел дальше.
Люди по-прежнему молчали, вернувшись в большую горницу, — хотя Грим и Далла велели принести еще хмельного и подложить сухих дров в очаг. Освободившиеся скамьи и стол убрали. Но многие мужчины утомились и, казалось, больше всего жаждали поспать. Кое-кто, однако, вышел на тун, желая поплясать, но тотчас же вернулся назад: дождь лил не переставая, и трава была совсем мокрая!
Ингунн все еще сидела между Арнвидом и Улавом, и Улав положил ей руку на колени.
— Шелк, — все твердил он, поглаживая ее колено, — до чего же он красив…
— Ты, видно, бредишь, — сердито сказал Арнвид. — Сидишь тут и дремлешь — иди-ка ложись спать!
Но Улав замотал головою и засмеялся тихонько:
— Пойду, когда сам вздумаю…
Меж тем кое-кто из мужчин взял свои мечи, намереваясь пуститься в пляс. Хафтур, сын Колбейна, подошел к Арнвиду и попросил его затянуть плясовую. Но тот отказался — очень, дескать, устал. И Улав с Ингунн не захотели плясать, отговорившись тем, что «Крока-мол» петь не умеют.
Эйнар вел хоровод, подняв в правой руке обнаженный меч. Тура держалась за его левую руку, положив правую на плечо рядом стоящего мужчины. Так они и стояли цепочкой и чередуясь — мужчина с обнаженным мечом в руке и женщина… Поднятые клинки были очень красивы. Эйнар завел песню:
Лихо мы рубились…
Вся цепочка сделала три шага вправо. Затем мужчины отступили влево, а женщинам при этом пришлось сделать шаг назад, так что мужчины, расположившись в один ряд, оказались впереди. Скрестив по двое мечи, они, стоя на месте, притопывали ногами; тем временем женщины пробежали, нагнувшись, под скрещенными мечами и снова вытянулись в цепочку. Эйнар запел:
Лихо мы рубились…
Юн я был в ту пору
И у Эресунна
Кормил волков голодных…
Оказалось, что никто из плясавших не знал в точности, сколько и когда надо делать шагов. Когда наступал черед женщин выходить вперед под скрещенные мечи, они плохо сочетали шаг с притопом мужчин. Да и тесно было плясать между большим очагом и длинным рядом столбов, которые поддерживали кровлю и отделяли боковуши, где стояли кровати, от большой горницы.
Трое сидевших на скамье у щипцовой стены поднялись, чтобы лучше видеть пляс. Теперь, когда пляс не ладился и чуть было не прервался на втором четверостишии, все снова закричали Арнвиду: пусть, мол, идет к ним. Арнвид хорошо знал всю плясовую песню, и голос у него был преотменный.
Когда же он, обнажив меч, встал впереди цепочки плясавших, дело сразу пошло на лад. Вслед за ним Улав и Ингунн тоже вступили в хоровод. Глядя на широкие плечи и сутулую спину Арнвида, никто бы не подумал, что он может столь уверенно и чарующе красиво вести хоровод. Он запевал звучным и чистым голосом, а женщины тем временем пробегали, раскачиваясь, под сверкающими мечами:
Лихо мы рубились…
Смело Хильд дразнили.
