– Это уже другой вопрос. Я всегда находил и нахожу публичные проявления похоти отвратительными, но достаточно большая часть человечества не разделяет моих вкусов. Оргии имеют многовековую историю и не оскорбляют ничьего достоинства, поэтому нельзя говорить, что они «шокируют».
– Ты хочешь сказать, что это не более, чем дело вкуса?
– Вот именно. И мои вкусы не более святы, чем вкусы Неро, а даже менее: Неро – бог, а я – нет.
– Черт меня возьми!
– Вряд ли у него это получится. Дальше: Майк не устраивает публичных оргий.
– То есть как?
– Ты говорил, что у него в доме что-то вроде группового брака, выражаясь научно – групповая теогамия. Поэтому все, что там происходит или планируется, является семейным делом, а не публичной оргией. Кругом все боги, и нет больше никого – кто же может обидеться?
– Я обиделся.
– Сам виноват. Ты ввел их в заблуждение и спровоцировал на «оргию».
– Что ты, Джабл! Я ничего не делал.
– Ах, Господи! Как только ты вошел, ты понял, что у них сложился чуждый тебе уклад. Тем не менее не ушел. Ты повел себя, как бог встретившийся с богиней. Ты отдавал себе отчет в том, что делал, и они это понимали. Их ошибка в том, что они приняли твое притворство за чистую монету. Нет, Бен, Джилл и Майк вели себя вежливо, и не тебе следует обижаться на них, а им на тебя.
– Ты умеешь все перевернуть с ног на голову. Меня завлекли чуть не силой. Если бы я не убежал, меня стошнило бы.
– Теперь ты хочешь свалить вину на рефлекс. Дорогой мой, воспитанный мальчик тринадцати лет на твоем месте сжал бы зубы, пошел в ванную, посидел бы там с четверть часа, потом пришел бы и извинился. Рефлекс тут ни при чем. Рефлекс может вывернуть желудок, но не может приказать ногам бежать к двери, рукам – хватать одежду, глазам – искать выход. Это был страх. Чего ты испугался, Бен?
Кэкстон долго молчал, потом вздохнул и выдавил:
– Сдаюсь, я – ханжа.
– Ханжа считает свои моральные установки законом природы, – покачал головой Джабл. – Ты не такой. Ты подлаживался под людей, поведение которых не соответствовало твоим правилам, а настоящий ханжа еще с порога обозвал бы даму в татуировке неприличным словом, повернулся бы и ушел. Копай глубже.
– Я ничего не соображаю. Мне плохо.
– Вижу и сочувствую. Давай подойдем к делу с другой стороны. Ты упомянул женщину по имени Рут. Давай предположим, что на кушетке с тобой сидели Майк и Рут, а не Джиллиан. Допустим, они предположили бы то же самое сближение. Был бы ты так же «шокирован»?
– Да, меня шокировала сама ситуация, хотя ты говоришь, что это дело вкуса.
– В какой степени? Что бы сделал?
Кэкстон смутился.
– Черт бы побрал тебя, Джабл! Я нашел бы предлог выйти на кухню.
– Отлично, Бен. Я понял, в чем дело.
– В чем же?
– Какой элемент мы изменили?
Кэкстон помрачнел и надолго умолк. Наконец сказал:
– Ты прав, Джабл: все дело в Джилл, в том, что я люблю ее.
– Близко к истине, но не точно.
– Что?
– Чувство, которое заставило тебя бежать, не называется «любовь». Ты знаешь, что такое любовь?
– Надоело! На этот вопрос не могли ответить ни Шекспир, ни Фрейд. Мне плохо, и все.
Джабл покачал головой.
– Я дам точное определение. Любовь – это состояние, в котором счастье другого является непременным условием твоего счастья.
– Верно, – медленно произнес Бен, – именно это я испытываю по отношению к Джилл.
– Хорошо. И ты говоришь, что тебя стошнило и ты убежал при необходимости сделать Джилл счастливой.
– Подожди! Я не говорил…
– Может быть, тут присутствовало еще какое-то чувство?
– Я говорил… – Кэкстон запнулся. – Хорошо, можешь считать, что я ревновал. Но я могу поклясться, что не ревновал. Я давно уже со всем смирился и не держал на Майка зла. Я понимаю, что ревность бессмысленна.
– Милый мой, любовь – нормальное состояние, ревность – патологическое. Нередко незрелый ум принимает одно за другое или ставит ревность в прямую зависимость от любви. На самом деле это несовместимые вещи: ревность не оставляет места любви, и наоборот. Но и то, и другое способно произвести бурю в душе. Хочешь знать, в чем дело? Твоя ревность глянула тебе в глаза, ты не выдержал ее взгляда и сбежал.
– Все дело в обстановке, Джабл. Меня добил этот гарем. Не пойми превратно меня; я любил бы Джилл, даже если бы она была грошовой шлюхой, которой, слава Богу, не является. По ее меркам, она даже высокоморальна. Джабл кивнул.
– Я знаю. Джилл несет в себе чистоту, которая никогда не позволит ей стать аморальной. А у нас с тобой, – Харшоу нахмурился, – нет такой ангельской чистоты, которая дала бы нам возможность жить по моральным нормам Майка и Джилл.
Бен вздрогнул.
– Разве это мораль? Я хотел сказать: Джилл не знает, что она поступает плохо, ее околдовал Майк. Майк тоже не знает, что это плохо: он Человек с Марса, его не так воспитали.
– А мне кажется, – нахмурился Джабл, – что эти люди – все Гнездо, не только наши – живут правильно. Я не знаю подробностей, но в целом с ними согласен: с анархией, вакханалией, коммунальным бытом и групповой любовью. – Джабл, ты меня удивляешь! Если ты с ними во всем согласен, почему бы тебе к ним не присоединиться? Они будут рады. Дон ждет не дождется момента, когда ей можно будет поцеловать твои ноги и услужить тебе, как ты только пожелаешь. Я не преувеличиваю.
– Поздно, – вздохнул Джабл. – Каких-нибудь пятьдесят лет назад это было бы возможно. А сейчас я не способен на такую невинность. Я так долго жил среди зла и безнадежности, что никакая их вода меня не отмоет. А если и отмоет, то все, что останется, вряд ли станет невинным.
– Майк считает тебя в достаточной степени невинным, хотя он не употребляет этого слова. Дон говорила мне.
– Не хочу его разочаровывать. Он видит во мне свое отражение. Моя профессия – зеркало.
– Ты трус.
– Совершенно верно, сэр! Но меня пугают не их нравы, а опасность, грозящая им извне.
– О, в этом смысле они в полной безопасности.
– Ты, уверен? Выкрась обезьяну в белый цвет и посади ее в клетку к рыжим соплеменникам. Они разорвут ее на куски. Гнездо – это школа мучеников. – До сих пор я не замечал за тобой склонности к мелодраматическим переживаниям.
– Это не делает мои слова вескими! – взорвался Джабл. – Муки Христа ты называешь мелодрамой?
– Не сердись, я не хотел тебя обидеть. Мне кажется, что им не угрожает такая опасность. Со времен Христа прошло две тысячи лет.
– И все эти годы, да и раньше, люди реагировали на белую ворону одинаково. Возьми Онеиду – она просуществовала совсем недолго, да и то в деревне, вдали от людских глаз. Возьми первых христиан – та же анархия, тот же коммунизм, групповые браки, братские поцелуи… Впрочем не те же: у христиан
