воевавшим два месяца назад на Луге.
После памятного первого боя тот батальон перекидывали с участка на участок то с заданием минировать подходы к позициям, то, когда положение становилось критическим, снова бросая саперов в бой.
В августе батальон занимал оборону на западном фланге Лужской линии, под Кингисеппом. Именно здесь немцы предприняли массированный удар, завершившийся прорывом Лужского оборонительного рубежа.
Для батальона Суровцева, точнее, для горстки оставшихся от него бойцов настали горькие дни отступления. В трудных боях они прошли вместе с другими частями многодневный путь от Кингисеппа к Ленинграду и были отведены в город на переформирование.
Здесь, в Ленинграде, Суровцев и Пастухов получили приказ явиться в городской штаб формирования народного ополчения. Они уже знали, что различие между прошедшими тяжелые университеты войны ополченцами и кадровыми частями стало весьма относительным. Не только потому, что ополченскими формированиями, как правило, командовали профессиональные военные, но и потому, что сами ополченцы с каждым днем войны все более превращались в закаленных, опытных солдат.
О том, чтобы их послали в саперную часть, так сказать, по специальности, ни Суровцев, ни Пастухов не просили, зная, что не хватает прежде всего командиров, имеющих боевой опыт командования пехотой.
Стрелковый батальон, в который их направили, был одним из подразделений, дополнительно создававшихся в эти дни во исполнение решения Военного совета фронта. Он формировался частью из бойцов, прошедших трудный путь отступления, частью из добровольцев-ополченцев.
И вот теперь батальон готов был выступить на передовую.
Моросил мелкий дождь. Слышались глухие артиллерийские разрывы.
Накинув на плечи плащ-палатки, Суровцев и Пастухов в последний раз обходили ряды бойцов.
Лица бойцов были сумрачно-сосредоточенны, – каждый из них понимал, что, вероятно, через несколько часов ему предстоит вступить в смертельный бой, что решается не только судьба Ленинграда, но и его собственная судьба.
Невидимый в темноте репродуктор донес на набережную негромкий голос. Оратор говорил монотонно и в то же время торопливо, с каждой фразой все ускоряя темп.
– Ребята, Вишневский по радио… – сказал кто-то из бойцов.
Собственно, он мог бы и не пояснять. Ленинградцы в эти дни безошибочно узнавали голос писателя Всеволода Вишневского.
У Вишневского была необычная манера выступать. Свои страстные речи-призывы он произносил без пауз, спешил, точно боялся, что не успеет сказать все, что хочет, в отведенное ему время.
И тем не менее эти скороговоркой произносимые слова обладали огромной силой воздействия. Обычные, будничные в начале речи, они постепенно обретали глубокий смысл, хотя интонация речи не менялась.
Может быть, именно в этом своеобразном противоречии между лишенной каких-либо внешних эффектов манерой говорить и полным внутреннего накала содержанием и заключался секрет того огромного впечатления, которое производили выступления Вишневского.
Бойцы и командиры стояли неподвижно. Каждому из этих застывших в напряжении людей казалось, что слова писателя-моряка обращены именно к нему, что для него, отправляющегося сейчас на передовую, говорит Вишневский.
Безостановочно следовавшие одно за другим слова напоминали лихорадочную пулеметную очередь. Писатель говорил о том, что сегодня, в этот час, каждый рядовой боец, каждый матрос решает судьбу Ленинграда, что противник несет огромные потери и нужен еще один, решающий удар, чтобы враг зашатался, был сбит с ног. От готовности каждого защитника Ленинграда, каждого коммуниста и беспартийного, каждого комсомольца бросить свою жизнь на чашу весов зависит движение стрелки этих весов…
– Будьте достойны героев, которые умели биться за Родину, честь и правду, – призывал Вишневский, – умели идти в огонь на муки и испытания. Так вперед же, товарищи, вперед, юность, вперед, ленинградцы, вспомним о том, чье имя носит великий город, о неустрашимом Ленине, и ринемся вперед всеми силами!
Вишневский сделал наконец короткую паузу и, по-прежнему не повышая своего глуховато звучавшего голоса, произнес заключительные слова:
– Мы должны победить, должны! И победим!
Четко и размеренно, точно маятник огромных часов, качая отбивать свои удары метроном.
Первым нарушил молчание Суровцев. Тщетно пытаясь скрыть охватившее его волнение, он звонким голосом воскликнул:
– Батальон, слушай мою команду!.. На защиту родного города, на разгром фашистских оккупантов… шагом марш!
И несколько смущенно покосился на стоявшего рядом Пастухова.
– Правильно скомандовал, комбат! – тихо сказал комиссар.
Шеренги бойцов двинулись по Литейному проспекту.
Шаги многих десятков ног, обутых в тяжелые кирзовые сапоги, гулким эхом отражались от стен домов.
Встречные машины притормаживали и прижимались к тротуару, чтобы пропустить воинскую колонну. Редкие прохожие на мгновение задерживались на тротуарах и провожали бойцов взглядами, полными горечи и надежды.
Шагая вместе с Суровцевым во главе колонны, Пастухов вдруг поймал себя на мысли, что ему хочется как можно скорее выйти за пределы города. Проходя мимо разрушенных домов, он ощущал почти физическую боль. Ему казалось, что город кровоточит.
Смысл его жизни заключался теперь в одном: защитить Ленинград от фашистов. Задержать врага или погибнуть – иного выбора не было.
О судьбе отца и матери, оставшихся в Минске, городе, казавшемся теперь Пастухову почти нереальным, существующим в другом, чужом мире, на другой планете, он не имел никаких известий. Изредка вспоминал он о женщине, на которой женился еще до мобилизации и с которой расстался год спустя, точнее, она рассталась с ним, узнав, что Пастухов решил навсегда остаться в армии, тем самым обрекая ее на постоянные скитания. Он вспоминал о ней беззлобно, как моряк, оставшийся в безбрежном океане, вспоминает о последнем виденном им клочке земли, об исчезнувшем за горизонтом островке, к которому больше никогда не вернется…
Все, что было для Пастухова дорогим и близким, слилось в мыслях о Ленинграде.
Ленинград стал для него не просто городом, но мечтой, которая согревала в холодные северные августовские ночи, когда, пробиваясь с бойцами из вражеского окружения под Кингисеппом, в короткие часы отдыха лежал он на сырой осенней земле, подстелив шинель и укрывшись плащ-палаткой. С Ленинградом были связаны тогда для Пастухова все его надежды на будущее.
Но, вернувшись в Ленинград, он не испытал ожидаемого чувства радости. Он видел, как любимый город рвут на части снаряды и бомбы, как с грохотом рушатся стены домов, хороня под собой людей. Его мучило сознание собственного бессилия, и желание как можно скорее снова оказаться на фронте стало единственным желанием Пастухова…
И вот через несколько часов он снова будет на передовой.
Захваченный мыслями об этом, Пастухов невольно ускорил шаг.
– Не торопись, – угрюмо сказал Суровцев, – до Средней Рогатки еще далеко.
Батальону действительно предстоял дальний путь через весь город – по Литейному, Владимирскому, Загородному и Международному проспектам.
Они шли и шли, преодолевая километр за километром. И чем ближе подходили к окраине, тем чаще встречались им установленные на скрещениях улиц доты, противотанковые, надолбы.
Южная окраина города была совсем пустынной: по решению обкома партии более ста тысяч жителей Нарвской, Московской и Невской застав перебрались в центральные и правобережные районы
