– Ну вот. Спасибо, что зашла. Сядь, посиди со мной.
Я осторожно, чтобы не разбудить Савельева, взяла стоявший у стены стул, перенесла его ближе к кровати Суровцева и села.
– Как самочувствие, товарищ капитан? – спросила я.
Он слегка поморщился:
– Не называй меня так, не надо. Все кругом «капитан» да «капитан», а меня Владимиром зовут. Я уж и имя-то свое слышать разучился…
– Что-нибудь беспокоит, чего-нибудь хочется? Пить? Или есть? – продолжала спрашивать я.
– Да. Хочется, – ответил Суровцев. – Уйти отсюда!
Он произнес эти слова с такой тоской, с такой горечью, что я даже забеспокоилась:
– Разве здесь у нас плохо?
Он покачал головой:
– Нет… Я не поэтому.
– Тогда надо спокойно лежать и выздоравливать, – назидательно произнесла я, стараясь отвлечь капитана от каких-то, несомненно вредящих его здоровью мыслей. – Сейчас я поправлю подушку…
С этими словами я подсунула ладонь под его затылок, приподняла голову, а другой рукой взбила смятую подушку.
– Ну вот, теперь все хорошо. Теперь надо спать. Да?
– Вы… очень торопитесь? – грустно спросил Суровцев.
Меня удивило, почему он вдруг обратился ко мне на «вы».
Я никуда больше не торопилась. Моя работа на сегодня кончилась: тех, кто дежурил в приемном покое во время обстрела, отпускали спать пораньше. Но я очень устала и уже готова была произнести обычную в таких случаях фразу: «Надо еще других раненых посмотреть». Однако что-то в его тоне остановило меня, и я промолчала.
Суровцев чуть усмехнулся:
– Значит, нет, не торопитесь?.. Но все же идите. Со мной все в порядке. Температура в норме, час назад мерили. Рука болит терпимо. Идите, Вера.
Я не поднималась со стула. Раненого нельзя оставлять прежде, чем не убедишься, что с ним все в порядке. А в Суровцеве меня что-то тревожило.
– Вы сказали, что хотите уйти из госпиталя. Почему? – спросила я.
– Побывали бы на фронте, увидели своими глазами фашистов – поняли бы, – ответил он.
Мне показалось, будто кто-то сжал мое сердце. Слова капитана опрокинули меня в прошлое.
– Что с вами. Вера? – услышала я испуганный голос Суровцева.
Но я уже взяла себя в руки, даже попыталась улыбнуться:
– Со мной? Ничего. Откуда вы взяли?..
– Вы как-то побледнели, и лицо стало не то…
– Не то? – переспросила я.
– Ну да. Чужое. Непохожее. Даже злое. Нет, не злое, а какое-то… жестокое. Вы обиделись на меня? Да?
– За что же мне обижаться на вас? – спокойно ответила я.
– Я сморозил глупость. Вам, наверное, показалось, будто я упрекаю, что вы не на фронте. А я, если хотите знать, презираю тех, кто кичится перед гражданскими, что он фронтовик. Мне, когда мы отступали, перед женщинами и детьми стыдно было, что их от врага защитить не сумел… Вы должны понять меня. Вера. Я с первых дней войны на фронте. И еще ни разу не гнал немцев, понимаете, ни разу!! Не отступал – это бывало, на Луге мы их три недели держали. И под Пулковом не пропустили. А назад погнать не удавалось. И вот теперь, когда не сегодня-завтра прорвут блокаду, я лежу здесь… Такая глупость!
И он чуть приподнял свою покрытую гипсом руку, но тут же уронил ее на грудь, сморщившись от боли.
– Лежите спокойно, так нельзя, – забеспокоилась я, увидя, что на лбу Суровцева выступили капельки пота.
– Да, – с горечью признал он, – сам вижу, что нельзя.
– Где вас ранило? – спросила я.
– На «пятачке», – ответил он сквозь сжатые зубы; видимо, боль все еще не отпускала его.
Вот, значит, он откуда!.. Сама не сознавая, что я делаю, я схватила его за здоровую руку и умоляюще проговорила:
– Ну, расскажите, Володя, расскажите! Значит, скоро? Да? Скоро наши соединятся, да?!
Наверное, я произнесла это очень громко, потому что спавший на соседней койке Савельев заворочался под одеялом.
– А чего говорить? – хмуро откликнулся Суровцев. – Я ведь здесь… А они там.
– Ну все равно, – не унималась я, – ведь вы только оттуда, вы должны знать, где наши, где пятьдесят четвертая! Ведь она же идет навстречу?
Несколько секунд капитан молчал. Потом сказал умоляюще:
– Да не травите вы мне душу, Вера! Ну как вы не понимаете?.. Ничего я не знаю! С тех пор, как был там, прошло двое суток. – Помолчал и добавил: – Если бы соединились, то объявили бы по радио.
– Может быть, ждут, пока победа будет окончательно закреплена? – неуверенно сказала я.
– Может быть, – согласился Суровцев и закрыл глаза.
Некоторое время я молча сидела на стуле, не зная, подождать мне или уйти.
Суровцев по-прежнему лежал с закрытыми глазами. У него было совсем юношеское лицо, но над переносицей наметились две едва заметные морщинки. И еще мне показалось, что волосы у него на правом виске чуть белее остальных, будто выцвели. На лице его был такой же серый налет, как и у многих других раненых, поступавших к нам с фронта, – не то какой-то странный нездоровый загар, не то мельчайшая, въевшаяся в поры пыль.
– Вы не ушли? – внезапно спросил Суровцев и открыл глаза. Потом как-то отчужденно сказал: – Идите. Вас, наверное, ждут. Вы ведь на работе.
– Это и есть моя работа, – ответила я, пытаясь улыбнуться, – ухаживать за ранеными.
– В уходе я не нуждаюсь, – угрюмо сказал он. – Есть раненые и потяжелее. Идите к ним. Спасибо.
Он повернул голову набок в снова закрыл глаза.
Я встала, осторожно перенесла стул обратно к стенке и вышла, оставив дверь в палату приоткрытой.
В пустом коридоре было тихо. Слышался лишь размеренный стук метронома.
«Почему вдруг такая неожиданная отчужденность, даже неприязнь? – подумала я. – Может быть, мне не надо было расспрашивать его?.. Но как я могла смолчать, когда узнала, что он был там, где сейчас решается наша судьба?»
Я немного постояла под черной тарелкой репродуктора. Мне почему-то казалось, что сейчас метроном выключат, но не для того, чтобы диктор смог объявить тревогу, а совсем для другого… И вдруг подумала: «А какими будут те первые слова, которые прозвучат тогда? „Граждане…“ Нет: „Товарищи!.. Передаем экстренное сообщение…“ Или, может быть, так: „Товарищи! Друзья! Блокада Ленинграда прорвана!..“ На какую-то долю секунды мне почудилось, что я и впрямь слышу эти слова.
Но нет. Из черной фибровой тарелки слышался лишь стук метронома. Только стук метронома…
9
Приближалось утро, когда Федюнинский вспомнил, что не спал уже почти двое суток. С тех пор как началась операция по деблокаде Ленинграда, он не ложился ни на минуту.
Все шло не так, как того хотелось Федюнинскому, Воронову, Жданову, всему Военному совету фронта.
