Когда я чем-то расстроена, мне надо переключиться на другие мысли, чтобы освежить голову. Вот почитаю дальше про Евфросинию, успокоюсь и тогда разложу все в своей жизни по полочкам: куда Леонида Сергеевича, куда свое будущее, куда подруг и вообще окружающих меня людей, в том числе незаконных обитателей чердака... а куда общие размышления Иларии Павловны, смесь философии, истории и политики — что представляет из себя наш народ и каковы могут быть его пути. Об этом я тоже не забывала, мне даже снился однажды разбойник Кудеяр, превращающийся в благочестивого старца Питирима. И еще что-то важное, что утром, к сожалению, забылось.
В общем, остаток вечера мне предстояло читать и ни о чем не думать, пока не отдохну. Тише едешь — дальше будешь, как учила нас в первом классе та же Илария Павловна. Но все-таки я не могла совсем отрешиться от действительности, даже погружаясь в события шестивековой давности. Житие княгини, в день которой я родилась, оказалось каким-то универсальным — оно шло параллельно моим собственным проблемам и подсказывало мне кое-какие решения. Вот, например, с бомжами. А теперь на очереди стоял Леонид Сергеевич — может быть, теперь княгиня подскажет, как мне быть со своей не имеющей будущего влюбленностью? Хотелось бы узнать о ее, как говорят теперь, личной жизни. Ведь Евдокия не вдруг стала Евфросинией: до монашества она очень любила своего мужа, Дмитрия Донского, которому родила одиннадцать детей. Правда, выжили из них только восемь, но по тем временам и это немало. Словом, женские проблемы должны быть моей княгине хорошо знакомы.
Я быстренько вскипятила Нютин бульон, бросила в него чайную ложку соли и ушла к себе в комнату читать.
28
Вот уже несколько лет как закатилось красное солнышко Руси, погас ее ясный месяц: опочил первый князь, показавший татарам, что не вечны их победы. Отгремела славная Куликовская битва, пережила Москва нашествие вероломного Тохтамыша и возвысилась как главный город русской земли. На нее теперь все очи глядели; кои — с надеждой, что укрепится Русь вокруг единой столицы, кои — с завистью, что надлежит ей стать центром великой страны. А кои — с желанием углядеть, где у московского наследника, князя Василия Димитриевича, слабое место, и ткнуть в это место побольнее. Оттого и нельзя исполнить княгине Евдокии свое главное после смерти супруга желание — уйти от мира, приняв монашеский постриг. Соделалась она соправительницей своего сына Василия, учит молодого князя государствовать, отводит на первых порах беды, смягчает ошибки.
Коли государи унылы — и на всем царстве тень. Не дает Евдокия выплеснуться на лицо тайной скорби, не отпускающей с того дня, как осталась она на земле без любимого супруга. Только в сердце звучит несмолкающий плач: «Зачем умер ты, дорогой мой, зачем оставил меня вдовой?.. Зачем я не умерла прежде тебя?.. Куда зашел свет очей моих? Куда скрылось сокровище жизни моей?.. Цвет мой прекрасный, почто так рано увял ты?.. Рано заходишь, солнце мое, рано скрываешься, прекрасный месяц мой, рано идешь к западу, звезда моя восточная!..»[1]
Мыслит так Евдокия про себя, но нельзя показать скорбь свою на людях. Ведь коли не будет светла лицом княгиня московская, на всю столицу тень от того упадет, а то и на всю Русь.
— Гляди, государыня-то... — шепчут вслед боярыни, мамки, прислужницы, думных дьяков и иных людей жены. — Расцвела после смерти почившего государя! Вишь, кожа у ней до чего бела, и глаза лучат, ровно самоцветы! А уборы, уборы-то каковы... век любоваться!
Женское дело, известно, — про красу да уборы замечать. Но вслед за тем стали и мужья сплетниц на княгиню поглядывать — верно молва разносит, цветет государыня зрелой женской красою. Что стать, что лицо, что наряды — взгляд не оторвать. Должно, и про скорбь и про пост забыла, сладко ест, тело на пуховиках нежит. Да мало ль что еще...
Все слышней, слышней в теремах да покоях пересуды за спиной у княгини. Все громче, громче шепоты — едва ли не вслух. А Евдокия про себя улыбается — привел Господь напраслину принять, пострадать от молвы безвинно. И еще радостно ей, что послы да вестники иных городов-стран видят на Москве княгиню красивую, нарядную, повадкой да статью величавую. Оттого и умывается с травами, и брови слегка подсурьмит, и щеки подрумянит. А всего боле красавицей смотрится оттого, что так себе закажет. И горят глаза самоцветами, и улыбаются радостно уста, и вплывает княгиня в покой с лебединой статью. А послы потом по всем весям сказывают: воистину Москва стольный град! На одну княгиню посмотреть — не усомнишься, что великая государыня!
Злословие бояр-домочадцев Евдокия терпела, виду не подавая. Но вскоре стала она замечать — сыновья Василий да Юрий встревожились, глаза от нее прячут. Знать, достигли их ушей хульные речи про мать, и смутились сыновья, особливо Юрий. Пожалела Евдокия их маету, призвала обоих в покой свой и сказала:
— Хотела я Христа ради претерпеть унижение и людское злословие, будто нежу тело свое, да и целомудрие не блюду, страх Божий забыв... Но увидя вас, сыновей своих, смутившимися, открою вам истину — вы же обещайтесь не говорить о том никому, хотя бы до моей смерти...
С этими словами княгиня отогнула часть своих одежд, и Василий да Юрий едва сдержали крик — тело их матери выглядело иссохшим и почерневшим от великих постов и утруждений, так что почти прилипло к костям. И в эту иссушенную, измученную плоть впились заржавевшие вериги…[2]
