«тортилью со свининой и с юккой». Поезд тронулся, и вот бежит тот, кому причиталось получить деньги. Он протягивает к окну вагона руку и требует: «Деньги! Деньги!» А тот, кто должен их отдать, как будто бы не дотягивается, пока ему не крикнут: «Плати, сукин сын!» — и лишь тогда тот платит. Это старый трюк. Мы едем прямо в Леон, и «машина времени» начинает перемещаться еще быстрее. Пыли уже нет, но зато я вижу то, что давненько не видывал: белые-белые хлопковые поля. Они дают толчок новым воспоминаниям: выезжающие ранним утром, еще затемно, трайлеры, битком набитые сборщиками хлопка, причем женщины одеты в мужские рубахи и шляпы. Хлопок шли собирать всем миром, и это всегда выводило из себя моего отца, поскольку и нанятые им работники тоже уходили собирать хлопок — там больше платили. Там работали даже леонские воровки. Я начинал чувствовать носом хлопковый пух. А поезд шел себе с обычным перестуком и останавливался на станциях, и опять в ход шла охлажденная вода, появлялась торговка лотерейными билетами, шныряли собаки, люди высовывались в окна, а кондуктор с кем-то ругался. Удар колокола, и опять поезд идет вперед. Я же, чем дальше он едет, тем больше почему-то ощущаю себя внутренне скованным. Когда же поезд подъезжает к Мальпаисильо, то вообще чувствую, что меня охватывает какое-то тревожное чувство, и мое беспокойство нарастает. Дело в том, что я понимаю, что вновь надо будет столкнуться лицом к лицу с Леоном, то есть с прошлым, которое полно неясностей. Я все больше нервничал, уходил в себя и ощущал какую-то тяжесть... Но объяснить самому себе, в чем дело, что со мною происходит, я не мог. Словно кто-то выставил меня на всеобщее обозрение. Дело дошло до того, что, когда перед Мальпаисильо поезд начал свистеть, я руками вцепился в край окна, вжался в сиденье, так как у меня было такое ощущение, словно меня может прямо катапультировать вперед. Но дело не в том, что я так уж рвался в Леон. Ничего подобного. Но вот такое было ощущение, что некая неподвластная мне сила толкала меня в Леон. Поезд наконец остановился в Мальпаисильо, но мы сошли не первыми, а подождали, пока скопится побольше народу, чтобы замешаться в этом вихрящемся потоке пассажиров и продавцов охлажденной воды, зелени и всякой всячины. Я чувствовал себя как бы раздетым. Ведь в горах мы столько времени провели без контактов с людьми, скрываясь от них и видя только друг друга. Даже на ранчо мы не заходили, потому что не всем это разрешалось. Так что мы отвыкли, что на нас смотрят. Ведь мы-то всегда укрывались в лесу, не позволяя себя увидеть. Тогда я понял, что человек не только отвыкает смотреть на людей, но и привыкает к тому, что никто на него не смотрит, привыкает к одиночеству. А разве нет? В Мальпаисильо я чувствовал себя раздетым, и прикрыться нечем, и ты как в чистом поле или на пляже, то есть совсем не защищен. А ведь не надо высоко поднимать ноги, чтобы перешагнуть через препятствия. Идешь совсем нормально и не раздвигаешь ветви деревьев. Вот когда я обнаружил, что в известном смысле деревья и изрезанный рельеф в горах — это для тебя та же одежда и защита. До меня дошло, что со мной происходит то же самое, что было некогда в горах, но только в обратном направлении.
Итак, уже на улице меня охватил страх; я ведь из Леона и много раз по случаю бывал в Мальпаисильо. Следовательно, здесь были люди, знавшие меня: друзья по школе, жители Мальпаисильо, обосновавшиеся в Леоне. То, что меня здесь знали, и вызывало у меня ощущение обнаженности, я понимал, что кто угодно мог меня увидеть и узнать. Ощущение это еще больше усиливалось от того, что в горах обычно ходишь с пистолетом, а то и с автоматом или карабином, да с обоймами, полными патронов. В общем, ощущаешь себя под защитой оружия, которое в горах становится частью твоей плоти. Ты спишь с ним в обнимку, ходишь с ним, не выпуская его, моешься, с ним же делаешь физзарядку. Оно то висит у тебя за плечом, то ты сжимаешь его в руке. Оно бывает теплым и холодным, чистым и грязным. В горах оружие превращается в часть твоего тела. Причем основную, поскольку, падая, ты бережешь от удара оружие куда больше, чем скажем, руку. Подчас предпочитаешь повредить руку, чем оружие. В горах оно важнее любой части твоего тела. Ты начинаешь любить свое оружие, и обычно ему дают какую-то ласковую кличку. Ведь так? Например, Аурелио Карраско назвал свой гаранд «Осликом», а другой товарищ, у карабина которого был приклад черного цвета, называл его «негритянкой». А у меня был карабин М-1, и поскольку я с ним всегда спал в обнимку в гамаке, то окрестил его «Пелуче» [84].
Ясное дело, что я шел, стиснув зубы. Но хотел выглядеть при этом как обычный человек. На мне были: небольшая шляпа, ботинки, джинсы и простенькая рубашка. С гор я спустился при усах, что несколько изменило мое лицо. Но все равно я очень опасался того, что меня узнают. И вот мне показалось, что узнали. В этот момент по моему телу прошла судорога или что-то в таком роде, я почувствовал слабость в животе, и мне захотелось броситься бежать. Что же он, человек, меня узнавший, будет делать? Поприветствует меня? Или позовет? И я пошел быстро-быстро, пока не выскочил на шоссе, ведущее в Леон. Помню, что примерно с час мы просидели тогда, где-то укрываясь в ожидании, что нас выдадут и появится гвардия. Но этого не случилось. Немного спустя мы двинулись по шоссе в сторону Леона. В общем, никто ни меня, ни Хуана де Дьос Муньоса, который был со мной, не узнал. А если и узнал, то не решился выдать.
Я испытывал большое волнение и радость в надежде увидеть товарищей. Но мой энтузиазм явно был не слишком велик, ведь столько всякого уже было. Конечно, мне было радостно думать, что я увижу товарищей, находившихся в городе. Особенно Ивана Монтенегро. Но это был уже не тот восторг, не тот энтузиазм, с которым я уходил в горы. Все было по-иному. Ведь многие из наших уже погибли... Да, мы уже познали, что такое жить и что такое умереть. Мы узнали страдания и грусть. Как, впрочем, и радость. Должен сказать, что больше всего энтузиазма у меня вызывала возможность увидеть свою дочь или своих детей, поскольку, как я сейчас вспоминаю, этот черт Родриго перед тем, как отправить меня вниз, сказал: «Кстати, поздравляю с близнецами». У моей подруги был большой живот, так что могли быть и близнецы. Видимо, кто-то, кто доставлял почту, что-то вякнул об этом там, наверху, ну и так, от человека к человеку, это и дошло до гор. А в итоге начались всякие шуточки: «Ну ты, дурашка! Эухенио!.. Ну и силен! Во дела!» В общем, всякая хреновина, которую поднимают вокруг того, у кого близнецы.
Наконец мы пешком дошли до одного домика в Телике, где я встретил товарища по имени Франсиско Лакайо, который покончил с моими сомнениями. «Эухенио, а ты знаешь, что у тебя дочка?» «Нет, паря, — ответил я. — Так это не близнецы?» — «Да нет, это девочка, и она похожа на тебя». Какая радость! Когда я выяснил, что это не парни-близнецы, а девочка, я почувствовал большую нежность к ней. Никогда бы не подумал, что у меня может быть дочка, целая маленькая женщина. И когда мне сказали, что у меня дочка, охватившая меня нежность была очень и очень особого свойства. Понимаешь, это было очень тонкое и нежное чувство. Конечно же, я решил попросить разрешения увидеться с Клаудией и поглядеть на мою доченьку.
Итак, за нами заедут и доставят в Леон, причем сообщили, что нас повезет туда лично руководитель региональной организации СФНО, Иван Монтенегро. Вечером действительно в такси появился Иван Монтенегро (шофер такси был тоже наш товарищ). Представь себе, как я обрадовался увидеть толстяка, который, правда, несколько нервозно сказал нам: «Садитесь, садитесь, да садитесь же». Ну, мы сели в такси и поехали в Леон. И когда я въехал в город, знаешь, что я почувствовал? Это было ощущение, пережитое в тяжелых снах, в которых мне всегда являлся Леон. То есть когда мне неожиданно снилось, что я в Леоне и гвардия преследует меня. Я стреляю, но оружие не действует. Я стреляю еще, а выстрелов нет. И вдруг сгибается ствол. Вот в каких «приятных» снах мне являлся Леон. Итак, вечером — где-то около восьми часов — я в машине въезжаю в город... Кровь христова!.. Это же бульвар... а вот проспект Дебайле, который я столько не видел... и госпиталь... кинотеатр, вокзал, а вот верхушки деревьев парка Сан- Хуан.
Чтобы никто меня не узнал, мне дали темные очки. И я смотрел на людей, и, о ужас, я чувствовал не только свою обнаженность. Знаешь ли, гораздо сильнее было ощущение того, что я проникаю в Леон как-то тайно. То есть для меня это было непонятно, и я себе не мог это представить, но меня это тяготило и стало главной причиной моей неуверенности, словно предвещая возможную гибель или «шанс» попасть в плен. Мы старались добираться до явки по бедняцким окраинам, объезжая центр города. Она находилась в Субтиаве, в доме одного нашего товарища, портного по профессии. Его дом находился в квартале или двух от Королевской улицы. И что за радость, когда я вышел из машины и увидел «Плохиша», Луиса Гусмана, Кинчо Ибарру и Хорхе Синфоросо Браво, которого я и раньше лично знал. Нам сказали, ешьте. Потом я помылся и мне дали городскую одежду. Всего я возжаждал тогда: и шоколада, и пепси-колы, и «ослицина молочка» от Прио... Чего только я в конце концов тогда не хотел? Да, всего, и мне не верилось, что вновь я здесь, в Леоне, и ни гвардия, ни служба безопасности Сомосы, ни мои друзья, ни семья об этом не знают.
