XVI
Пробыли мы там дня четыре, когда от Педро Арауса, члена Национального руководства [85], пришел мне приказ отправляться в Окоталь, где после операции я должен был начать работу в региональной организации севера страны. В то время ее возглавлял «Пелота» (настоящее имя — Мануэль Моралес Фонсека)... Там же находился и Байярдо Арсе.
На рассвете, где-то в полшестого утра, мы пешком покинули нашу явку. Кварталах в двух от дома нас должна была подобрать машина. Нет, ты представь себе! Иван Монтенегро, Кинчо Ибарра (он был тогда председателем КУУН) и я открыто шагаем по улице, а ведь в этот час кое-где люди уже встают и по домам разносят на продажу хлеб и масло. Так вот, поскольку мои спутники были меньше меня «замазаны», то я шел в центре, а они по бокам. Так меня хоть немного, но укрывали от посторонних взглядов, поскольку мы шли прямо по утрамбованной земле средины улицы. Вот когда я сказал себе: «Ну, дела! Это и есть всему конец!..» Ясное дело, что меня сразу же узнали, и я заметил, как у людей глаза становились аж квадратными. Некоторые даже приветствовали меня... Но население Субтиавы было известно своим боевым духом. Эта бедняцкая окраина в идейном плане была нами почти целиком завоевана.
В общем, меня посадили в автомобиль. Кто его вел, не помню, но ехали мы по шоссе Леон — Сан- Исидро. В Сан-Исидро, у пересечения дорог, я пересел в другую машину. С собой у меня было только мой пистолет, да к нему запасная обойма, а также немного патронов россыпью. Водителя автомобиля я узнал и обрадовался, что им оказался Тоньо Харкин, то есть доктор Антонио Харкин Толедо, вольный сын Новой Сеговии... [86] Очень удивившись — он-то считал, что я в горах, — Тоньо сказал мне: «Привет! Как дела, Худышка! А ты вон как потолстел». — «Не пори чушь, это я-то потолстел». — «Да уж вижу». Давненько мы с ним не виделись, и он посчитал, что я потолстел. Хотя скорее всего я просто опух от маиса и посоля, которых я в горах столько съел. На его взгляд, я стал и побледнее, и это, ясно, так и было, поскольку солнца-то я там почти не видел.
Доставили меня в Окоталь и начали готовиться к операции. Мне было страшновато, так как я решил, что оперировать меня будет какой-нибудь врач из симпатизирующих, причем на явке, в подпольном госпитале. Так, как я слышал, это бывало у «Тупамарос» [87], у которых под вывеской салонов красоты действовали целые больницы и т. д. Почему-то я считал, что и у нас все обстоит точно так же.
«Так когда операция?» — спросил я Тоньо. «Ну, — ответил он, — вначале мы должны посмотреть, как там дела в больнице в Сомото, потому что я хочу прооперировать тебя там». — «Да как же это меня будут оперировать в больнице в Сомото?» — «Да так, а где же, ты думаешь, нам тебя оперировать?» — «Нет... вообще-то я так спросил. Просто мне любопытно узнать, что это за больница». А меж тем душа моя ушла в пятки.
Итак, мы поехали в Сомото. Интересно, что жену Тоньо, Луису Молину, я знал и раньше. Мы были старыми друзьями. Поэтому я решил, что останусь жить в его доме. Однако меня поселили по соседству, в доме напротив, и так я и остался при своем желании увидеть Луису, которая, впрочем, находилась тогда в Эстели.
На следующий день спрашиваю Тоньо: «Ну как там больница?» «Паря, — ответил он, — видишь ли, мы сейчас это обделываем, так как надо присмотреться к медицинским сестрам, которые будут о тебе заботиться, к тому же нам нужна сестра-анестезиолог». «А медсестра и анестезиолог, они что, из наших?» — поинтересовался я. «Нет, ничего подобного. Ни анестезиолог, ни медсестра, но врачи — это Саул и я, так что нет проблем. И вообще, ты не волнуйся, я скажу, что ты мой двоюродный брат, ну а пробудешь ты там не дольше, чем нужно, то есть дня эдак три, а потом мы тебя переведем опять сюда». «Ладно, идет», — сказал я, даже не подозревая, что мне предстояло перенести.
Так вот, еще через день Тоньо сказал мне: «Ну, брат, пошли», — и где-то в пять пополудни привез меня в госпиталь. У меня с собой была граната, и я решил: «Господи же ты мой! Вот ужас-то будет, если меня накроют и гвардия объявится именно во время операции, а меня вышибут отсюда пинками да ударами прикладов. А ведь я не смогу и на ноги встать. Не смогу я и обороняться. А если упаду, то откроется шов, по которому гвардейцы станут бить ногами, и тогда мои кишки вывалятся...» Но гораздо хуже были не эти мысли, а то, что боишься оказаться бессильным перед этими сукиными сынами. Вот почему я решил держать под подушкой гранату и пистолет на случай появления гвардии. Я даже отогнул усики гранаты, распрямил их, и теперь стоило только дернуть кольцо, придерживая скобу. В общем, объявись гвардия — так, во всяком случае, я это себе представлял — мне оставалось просто дернуть кольцо, отпустить скобу и, сосчитав несколько секунд, поднять руку с гранатой: в тот же момент она взорвалась бы в палате, и я вместе с гвардией полетел бы в тартарары. Но уж тогда не пытать меня этим собакам. Нет, им не удастся прикончить меня на операционном столе. И тут я вспомнил Энрике Льоренте, страдавшего эпилепсией. Так вот, в тюрьме, чтобы вызвать у него припадки болезни, его били по голове, а потом били и во время самого припадка, били, когда припадок проходил, а потом опять и опять били, и пытали, и вновь вызывали очередной припадок. Ужас, прямо ужас вызывали у меня мысли о пытках, да еще в той-то обстановке. Правда, с Тоньо я договорился, что после операции он останется при мне, даже спать будет рядом, на всякий случай у нас под рукой всегда будет автомобиль.
Вот так-то вот. А потом пришла медсестра и сказала мне: «Раздевайтесь, здесь все нужно промыть». Ну, я снял носки, ботинки, брюки, рубашку. Тогда она мне сказала: «Снимайте и трусы, поскольку будем брить здесь вот». «А разве это будет делать не врач?» — в смущении спросил я. «Нет, нет, — сказала она, — и вообще, поспешите-ка». Да ведь только тронь она меня... Откуда ей знать, что я не знал женской руки... К тому же оказалась эта медсестра очень даже красивой смуглянкой. Только взглянешь на нее... Ладно, подумал я, закрою-ка глаза. Но сразу же передумал: ведь вдруг я закрою глаза, а эта женщина решит, что я себе, ну, что-то эдакое представляю. Но все же лучше закрыть глаза, чтобы ее не видеть. Так меньше риска. В общем, в голове моей был полный сумбур. А она рассмеялась и сказала: «Ты, парень, не беспокойся, мы-то к этому привычные». Я же разве что только не помер. Немного спустя появился Тоньо Харкин, который прямо гоготал, входя в палату. «Ха-ха-ха, Худышка, каково тебе пришлось, а?» «Да уж, брат, — сказал я, — ну и стыдобища. А что тебе-то она сказала?» На это он ответил: «Да нет, брат, забудь ты об этой чуши... из-за тебя, я, правда, потерял пол сотни». — «Как, как? Что это еще за чушь?» — «Э-э, да я с этой медсестрой побился об заклад, что ты останешься непоколебим, но она сказала, что смогла тебя малость завести». Понимаешь, о чем речь? Этот сукин сын Тоньо Харкин, чтобы подшутить надо мной, все это подстроил. Ну прямо бандитские шуточки. Стало быть, я правильно ее раскусил, ну, что она «перебарщивала».
В операционной на меня надели специальный халат (но пистолет и гранату я все же положил под подушку изголовья). До этого случая меня ни разу не оперировали. Мне сделали укол, и я начал считать: раз, два и — пум — на «три» я уже спал. А когда проснулся, то обнаружил, что опять нахожусь в палате, в обычной пижаме и под одеялом. Чувствовал я себя в тот момент как в тумане, словно в каком-то взвешенном состоянии. Ну, я чуть приподнялся и увидел много-много марли... Вот когда, дружок, начались мои терзания... Господи боже ж ты мой, только бы не объявилась эта сучья гвардия, а не то мы все погибнем. Но я им не дамся... А вдруг гвардия придет, когда я буду спать, и они меня прикончат спящим. К тому же у меня болел шов, даже встать на ноги не смог бы. Тогда я спросил Тоньо: «Как дела? Все тихо?» «Все тихо, не беспокойся, — ответил он, — нет проблем, братишка, все схвачено». «Эх, надо бы тебе быть поосторожнее, — продолжил я, — поосторожнее, братишка, а не то пропадешь тут к чертям собачьим». «Да не беспокойся ты, тут все, как надо... И знаешь что, Худышка? — добавил он, — сгоняю-ка я к Луисе и Эстели; мы ведь поругались». — «Но ночевать-то вернешься?» — «Вернусь, ты не волнуйся».
В общем, Тоньо уехал, но с Луисой он не помирился: этот дурак там в Эстели упился, потом еще раз поругался со своей женой и поехал в Сомото. Но он был так пьян, что не захотел вести машину и остановился прямо на шоссе отоспаться. Ясное дело, что разбирать, где припарковаться, он не стал и остановился прямо перед въездом в Кондегу. Гвардейцы на его автомобиль обратили внимание и подошли поглядеть, что там такое, и стучали по автомобильному стеклу, пока Тоньо не проснулся, и спросили его, что он там делает. Они начали обыскивать автомобиль и обнаружили у Тоньо пистолет со сбитым номером, который он носил с собой, а также всевозможную революционную литературу. Ну, понятно, его арестовали.
