представил Моизес. Ведь он, если учесть, кто его отец, возможно, лучше других осознавал, кто мы такие, яснее понимал, о чем идет речь, поскольку еще до нашего там появления отец уже рассказывал ему о борьбе под руководством Сандино. Я обошел в этих долинах ряд дворов, и чем больше людей я узнавал, тем больше набирала силу моя политработа. Семейство Кордоба в тех краях было, так сказать, наиболее уважаемым, и то, что именно они представляли меня, способствовало тому, что и другие люди стали не так пугливы. Ведь если дети дона Леандро связались с «этим», то и для остальных было простительно поступать подобным образом. Дневное время я проводил на скале у края ущелья, а когда темнело, ходил к крестьянам. По ночам на ранчо, беседуя за чашечкой-другой кофе, мы касались их экономических трудностей, и благодаря таким беседам укреплялась моя дружба с ними. Закрепив эту связь, я был заинтересован в том, чтобы придать ей политическое содержание, и наоборот, чтобы связь, базирующаяся на политической основе, способствовала усилению связей личных. Первое, о чем мы их спрашивали, — это принадлежит ли им земля, на которой они живут, и ответом всегда было «нет», и что она принадлежит «богатым людям». В иных случаях они принимались смеяться, будто ты пошутил, или опускали голову... Ведь владение землей для крестьян — это заветная мечта. Мечта их отцов, дедов и прадедов. Вот почему, когда их спрашиваешь, их ли земля, то вопрос вызывает улыбку. Никогда эта земля не была ни их, ни их отцов, ни дедов. Ясное дело, что мы направляли свою работу на разъяснение причин, почему земля не принадлежала им.
Помещики или отцы и деды помещиков постепенно отбирали у крестьян землю, причем так, что крестьяне того поколения, с которыми столкнулись мы, рассказывали, что их прадеды еще ею владели, о чем и рассказали их дедам, ну а уж те их отцам... То есть нынешнее поколение было поколением обезземеленных крестьян. Помещики завладели их землей силой или с помощью законов. В Лос Планес де Кондега, где жил Моизес, было около 75 мансан [96] земли и примерно 25 дворов. Сами крестьяне неплохо окрестили этот процесс. Они говорили так: «Нас поубавили». Действительно, их подсократили, ограничили и обнесли проволокой. В итоге крестьяне обрабатывали помещику землю, следили за его скотом, и те, кто был «убавлен», должны были засеивать земли, которые им сдавал в аренду соседний помещик. Часть времени, которого у них было достаточно, они посвящали обработке этой земли. Затем, после сбора урожая, они должны были продавать его только тому же помещику. Само собой, в его же конторе они были обязаны покупать соль, орудия труда, лекарства (и т. д.).
Взяв крестьян за руку, а руки их были тяжелыми, сильными и огрубевшими, мы спрашивали: «Ну а эти мозоли, они чьи?» Это мозоли от мачете, от работы на земле, отвечали они. И тогда мы спрашивали, что если их мозоли появились от работы на земле, то почему же эта земля не их, а хозяина? Так мы старались разбудить в них их же мечту. Мы хотели показать, что хотя это и опасная мечта, поскольку за нее нужно бороться, но у них есть право на землю, и эту мечту мы начинали стимулировать. Благодаря нашим беседам многие крестьяне загорались этой мечтой, тем самым включаясь в борьбу за землю.
Находились там и другие крестьяне, ранчерос, которые были из пришлых. Их называли так, поскольку помещик выделял им кусок земли на территории своей асьенды. Обычно им давался кусок земли, где крестьянин из соломы и жердей буквально в два дня строил себе хижину (ранчо). Таких крестьян эксплуатировали вдвойне, поскольку их и «поубавили», да и жили они на помещичьей земле. Вот почему земля была постоянной мечтой крестьян, и мы всегда поднимали вопрос о борьбе за землю.
Подчас душа разрывалась, когда мы видели, как крестьянин любит землю, для него она больше чем предмет неодушевленный. Как моряк не может жить без моря или как пилот мечтает о полете, отождествляя себя соответственно, моряк с морем и пилот с воздушным пространством, так же и крестьянин приходил к определенному отождествлению с землей, которое очень трудно увидеть в человеке городском. В определенном смысле он соединяется с землей, у него появляются относительно земли особые чувства, очень специфические. Вплоть до того, что иногда крестьянин говорит с тобой о земле, как о чем-то священном, словно он рассказывает тебе о своей матери. А иногда как о своей жене. «Она мне родит, — говорит он. — Я ее беру, охаживаю». «Здесь она у меня», — говорит он, лаская комочек земли, той самой, что дал ему помещик... И они холили землю, расчищали, засеивали и собирали с нее урожаи... Для этого крестьянин вырубал мачете сорную траву. И хотя это было действием насильственным, но ты понимал, что в конечном счете эта расчистка заключала в себе большую нежность, установившуюся в отношениях между ними и землей. Это были очень специфические любовные отношения. То есть крестьянина, помимо того, что он нуждается в земле, чтобы жить от плодов ее, отличает то, что он ее любит как часть своего материального бытия.
Мы никогда не говорили крестьянам, что проведем аграрную реформу. Никогда! Мы звали крестьян бороться и сражаться за то, чтобы добиться аграрной реформы. Мы звали их бороться за землю. Понятно, что для крестьянина принять такое решение означало достаточно многое. Как же можно удержаться и не бороться за то, что для него является матерью, женой, средством к жизни, любовью, чувством? Не так-то легко крестьянину отказаться от подобной борьбы, особенно когда кто-то пробуждает в нем чувство и понимание классовой борьбы.
В крестьянине развивается, как мы говорили, не только чувство любви, но и чувство уважения к земле... Ясно? Он тактичен и очень тонок при контакте с землей. У него развивается чутье на землю. Он говорит: «Выжженная земля, засеянная земля, расчищенная земля, мокрая земля», в общем, какова она есть... Самым большим преступлением диктатуры было то, что крестьянину было отказано в земле. Ведь отказать в земле означало породить мертвецов при жизни. Крестьянин без земли — это ничто. Он выдернут из своей среды обитания.
Вот почему и домашние животные, и жена, и дети, и земля едины. Они объединены в крестьянине, в его неделимой вселенной. Вот почему я и говорю, что крестьянин без земли — это человек без души. Душа крестьянина — это земля, это среда обитания, дающая ему жизнь, на него воздействующая, поскольку он любит ее не только за урожаи. Ведь чтобы жить на земле, нужно жить как человек земли... Он и влюбляется в землю, и сохраняет с ней интимную близость, причем жена и дети суть часть этой близости.
В общем, наговорившись, я возвращался на скалу спать около девяти вечера. Но я никогда не засыпал сразу: всегда о чем-то думал, прислушивался к ночным шумам, иногда к лаю собак на ранчо, и немного слушал музыку, поймав Гавану, ловил сигнал (удар колокола, которым радиостанция «Гавана, Куба», начинает передачи), слушал «Моменто» в десять вечера или же ловил «Экис», чтобы послушать музыку, размышляя о моей семье в Леоне... Припоминаю, что в одну из ночей, проведенных на скале, я вспоминал, как, уже перейдя в подполье, спустился с гор в Леон и как-то ночью на явке пережил множество разных чувств. В горах расстояния измеряются не километрами, а днями: путь в восемь дней, в семь дней, в месяц. Самое небольшое расстояние можно было пройти минимум за три часа. Ясно? За дровами идти с час, с полчаса. Это тяжело, очень! Не только из-за расстояния, но и из-за местности, принуждавшей то лезть вверх, то спускаться и идти с полдня или пару часов в холод, со шрамами на руках, не знаю, сколько раз падая и перенося физическую боль, превозмогая проклятую усталость ног, груди, легких. То есть постоянные переходы требовали жертв, времени и терпеливого перенесения боли. И вот я в Леоне, и очень хочется знать, как там моя семья. Я спросил товарищей, что они знали о маме, ну как она там, как отреагировала на сообщение обо мне, чем жила. Ведь дело в том, что мы, братья, ее содержали. Особенно мой старший брат. Так чем же она жила? Что она сейчас готовила себе поесть? Никакой профессии у нее не было. Раньше, так она принимала на постой студентов, приезжавших из других городов в Леон. Но при трех сыновьях в партизанах никто бы не пошел к ней жить или столоваться из страха. Ведь к ней частенько наведывались с обыском. А за дом надо ежемесячно вносить плату, деньги же у нас бывали не всегда. И как там мои младшие братья? Ну, и товарищи начали мне рассказывать, как обстоят дела. Мне захотелось увидеть маму, поскольку явка находилась в нескольких кварталах от моего дома. На машине это пять минут езды, ну, быть может, десять, причем тут ты не промокнешь, не устанешь, не оцарапаешься. Ничего подобного. Просто сидишь себе удобненько и слушаешь радио. У меня была ностальгия по моему дому, и я очень и очень хотел увидеть маму. Но не только маму. Я скучал по соседям, по дочери доньи Лилиан, в которую я был платонически влюблен, но никогда ей об этом не говорил, что меня огорчало. Я скучал по своей комнате (малюсенькой такой комнатке), по своей кровати, по кухне, по столовой и по гостиной, по деревянным стульям, по туалету, по патио и по нашему псу. Настолько моим было это, так я это хранил, настолько это было свежо в памяти, что я не верил в то, что нахожусь рядом со своим домом, куда я мог зайти и если бы и попросил об этом, то мне наверняка не отказали бы. Как-нибудь, да устроили бы это. Или
