так мне об этом рассказывал, припоминая детали, словно видел все это прямо сейчас. Как я тогда хотел оказаться при магнитофоне, поскольку он рассказывал о таких прекрасных вещах. А потом он сказал мне: «Видите ли, Хуан Хосе, я вам скажу одну вещь. В эту кампанию я с вами пойти не смогу, поскольку, сами вы видите, что человек я уже старый, что я не могу, хотя сам-то я и с удовольствием, но мне еще одну кампанию не выдержать. Но у меня много сыновей, да и все мои внуки, вот эти вот ребята, — тут он мне показал на сына, — а их я отдаю, чтобы они были с вами, так как здесь мы все должны набраться сил, и нельзя так, чтобы это дело прекратилось». Это мне-то он говорит, что нельзя, чтобы эта борьба прекратилась, будто никогда она и не затихала и все, что он пережил с Сандино, продолжалось... И тогда у меня на душе стало и хорошо, и плохо, и легко, но и несколько горько, поскольку я знал, что не все у нас гладко, что гвардия убивает и преследует. Тяжелые это были времена, так-то... Подумал я про себя, то ли эти люди храбрецы, то ли ничего не понимают или не знают, во что лезут. Или они вообще лишены чувства ответственности. Такое вот у меня было ощущение, поскольку я вопрошал себя, как же это возможно, чтобы под Окоталем перебили множество наших же товарищей, о чем сообщили все радиостанции, и было это гвардией сделано с ее вертолетами, самолетами и тысячами солдат, ну а этот сеньор (причем нас-то там было только двое) ввязывается в дело, которое в тот момент виделось не больше чем опасной авантюрой, пусть справедливой, но рискованной? Как можно после всех этих репрессий, всех этих смертей, всех этих неудач (не только нынешних, но и прежних, пережитых сандинистами при генерале Сандино), так как же может этот человек после гибели дона Бачо говорить мне, что не будь он старым, то пошел бы со мной? И что раз он стар и не выдержит еще одну кампанию, то отдает мне всех своих детей?
Ведь дона Бачо Монтойа, как мне рассказал Аугусто Салинас Пинель, убили по вине одного типа, который сбежал от нас и которого схватила гвардия. Он и предал дона Бачо, и раненько утром к нему пришла гвардия. Его жестоко оскорбляли, а жена дона Бачо, которая кипятила воду, чтобы приготовить черный кофе, когда какой-то лейтенант ей сказал: «Старая сука, вон отсюда». Старушка схватила ковш с кипятком и одним махом вылила его на этого лейтенанта, ошпарив его с ног до головы. Тут же этих двух пожилых людей начали бить и пытать, все им разорили, ногами растоптали очажок, обломали им все их полочки, на которые они ставили посуду, сыр, скисшее молоко, сорвали с кроватей все простыни, изорвали бельишко, разломали их убогую кровать, стол, корзины, перебили глиняные горшки, вытолкали их наружу и там обоих стариков привязали к дереву и так, привязанными, забили насмерть. Потом они извлекли из руин дома трехмесячного младенца и начали подбрасывать его вверх. Когда он летел к земле, то подставлялся примкнутый к ружью штык, чтобы ребенок нанизывался на него. Потом тело его снимали со штыка, и вновь подбрасывали. А когда у некоторых это не получалось, и они прокалывали только детскую ручку, то гвардейцы над ними, раз у них не выходило поймать ребенка на штык, насмехались. Это был пир стервятников. Да, погибший под ударами дон Бачо. А я помнил, как он радовался, когда мы на него вышли. А сколько жизни он излучал, когда шел с нами на прорыв окружения. Казалось, что он, со своей яростью, сдерживавшейся еще со времен генерала Сандино, зажил новой жизнью.
Вот почему, когда дон Леандро заговорил со мной подобным образом, я вспомнил о доне Бачо, чувствуя, что не в безответственности или неведении дона Леандро тут дело, а просто такова история народа Никарагуа. История по содержанию своему сандинисткая, история восстания против эксплуатации, против североамериканского господства, причем больше чувством, чем разумом. Это историческое по корням стремление к восстанию было приобретено народом в противостоянии североамериканской оккупации. Так что это была не безответственность, а сама совесть народа, историческая по корням своим непокоренность народная. Оставшись после гибели Сандино в изоляции, сандинисты начали воспитывать своих детей в этой традиции, питая это чувство, направленное против янки, которые, нас оккупировав, унижали. Народ, эти босоногие несчастные люди, обладали, однако, крайне развитым национальным чувством и пониманием того, что есть суверенитет. Это последнее и являлось сутью действительности. Там я осознал, что Сандинистский фронт вырабатывает у своих бойцов революционную стойкость и упорство, чувство национального достоинства и волю к борьбе. Но осознавал и я то, что эти принципы не являлись чем-то новым, что не СФНО их изобрел, а что таково было историческое наследие, то сокровище, которое мы собирались извлечь наружу. Именно это было наибольшим достижением Карлоса Фонсеки. То, что он вновь вернулся к этой исторической линии, завоевал на свою сторону эту стойкость, это непримиримое стремление к достоинству и независимости. Карлос свел все это вместе и вручил новым сандинистам. То же самое проделал СФНО с нами, а мы с другими новичками, придавая научное содержание этой исторической традиции, этой стойкости, этому упорству и этому чувству достоинства.
Уж и не знаю как, но когда дон Леандро начал вот так говорить со мной, предлагая своих сыновей, рассказывая о Сандино и о его борьбе, я вдруг почувствовал в доне Леандро отца, я действительно понял, что он — отец, что дон Бачо и дон Леандро отцы Родины, и никогда я не ощущал себя в большей степени сыном сандинизма, сыном Никарагуа, как в тот момент. Я был молодым студентом, когда узнал Сандино из книг и пришел к нему через изучение сандинизма, но до корней, до подлинных истоков нашей истории я так и не дошел. И когда я встретил этого человека, то, слушая его, я ощутил себя его сыном, сыном сандинизма, сыном истории, я понял свое собственное прошлое, нашел там свое место. Я осознал, что у меня есть Родина, признал мое историческое тождество с тем, что мне рассказывал дон Леандро. Мне хотелось обнять и расцеловать его. Но не только от того, что он кормит меня и уже не бросит меня и приютит. Значение, размеры этого были больше, через него я вновь встретился со своей собственной историей, с сутью Никарагуа, нашел свои истоки, свое прошлое, ощутил себя конкретным непрерывным продолжением некоего целого, нашел корни, связывающие меня с Сандино, которых ранее не видел. И вот все это разом родилось для меня, я раскрыл это. И я горячо и взволнованно обнял дона Леандро. Я обрел под ногами почву, понял, что я не дитя надуманной теории, а основываюсь на чем-то конкретном. Он дал мне укорениться на той почве, на которой я стоял, закрепил меня на поверхности, связал с историей. Я ощущал себя непобедимым. А когда мы прощались, то протянули друг другу руки, и я помню, что сильно сжал его руку своими руками и сказал: «Ну, еще увидимся». На что он мне ответил: «Да, я-то уже староват, но помните, что мои ребятки к вашим услугам».
Август/ноябрь 1981 г.
Notes
1
Cabezas Omar. La montana es algo mas que una inmensa estepa verde. — Mexico: Siglo XXI, 1982.
2
Fonseca Carlos. Bajo la bandera del Sandinismo. (Textos politicos). Managua: Nueva Nicaragua, 1981, pp. 198—199.
3
Идейное наследие Сандино (Сборник документов и материалов). М.: Прогресс, 1982.
4
