— Какое же?
— Не сочтите за дерзость, ваше величество, но я убежден в том, что драма России, а может быть и всего человечества, будет разыгрываться не в монгольских степях и не в Маньчжурии, а здесь, на русских равнинах. Если Тибет и Гималаи — крыша мира, то у нас под ногами разверзается провал в преисподнюю и над ним незримо возвышается новая Голгофа. Мое место здесь, Государь.
— Значит, провал в преисподнюю и Голгофа? Что же, будем молиться, чтобы миновала нас чаша сия.
Вопрос о поездке в Пекин больше не поднимался. Государь стал расспрашивать меня об оптинских старцах. Он явно не спешил отпускать меня, хотя, по его словам, на прием к нему в этот день было записано еще восемнадцать человек. Я был приглашен на чай и представлен Государыне и царевнам.
В глубокой тревоге я покинул Зимний дворец.
Империя и Россия... В какой мере совместимы эти два понятия? И совместимы ли вообще? Чудовище, взращенное Петром, изготовилось к прыжку на Восток. Ради чего? Ради безопасности России? Ради ресурсов и жизненных пространств, необходимых для ее будущих поколений? Но Империи нет никакого дела до России как таковой, она паразитирует на ней. Русская духовность и русская культура для нее в лучшем случае — грим, под которым она пытается скрыть свою звериную, сатанинскую сущность. Русский народ для нее — живой инструмент, пушечное мясо, выражаясь словами Наполеона. Сколько душ погубил Петр Первый ради честолюбивых имперских планов! Страну довел до разорения! И все для чего? Чтобы силой прорваться в Европу! Империя всеядна, она может проглотить все, и ничто не в состоянии ее насытить. Она безлика, универсальна. Как Царство Божие одно, так и она стремится быть одной. Ей тесно в любых рамках. Не удалось взорвать рубежи на Западе, она будет двигаться на Восток, до Гималаев, до Индийского океана. Но остановят ли и эти естественные препятствия ее натиск?
Прав Государь, когда говорит о важности освоения безлюдных пространств Сибири. Но обширные равнины Средней Азии и Китая, населенные многочисленными народами со своеобразной древней цивилизацией, — это ведь совсем другое дело! Каким может быть место России в этом конгломерате народов? Зачем нам подобное вавилонское смешение языков?
Сознает ли все это Государь? Как бы то ни было, он, стоящий во главе Империи, по своему духу и складу (да, да, я в этом уверен!) не является выразителем имперской идеи. В этом парадоксе — кульминация кризиса. Империя в лице своего верховного правителя пришла к самоотрицанию. И конечно же Государя влечет к себе не Восток Ксеркса, а Восток Христа! Не пытается ли он изменить характер, сущность имперской экспансии? В моем лице ему нужен был не дипломат, а апостол. Я не оправдал его надежд. Это легко можно было заметить по его грустному, усталому взгляду. Но я и не мог оправдать надежд Государя. У меня другое призвание. И он это тоже понял. Я призван взойти на Голгофу здесь, в России, так же как и он. В трагические переломные моменты истории хитроумная дипломатия бессильна. Государь, Помазанник, есть Агнец, и у него одна только возможность выполнить свой долг — принести себя в жертву».
Мое чтение дневника старца Варнавы было прервано стуком в дверь. Гришка-алтарник жестами объяснил, что пришел посетитель, и, судя по взволнованному лицу Григория, это был не совсем заурядный визит. Я спустился вниз. На паперти у дверей храма стояла Елизавета Ивановна. На ней было скромное черное платье, на голове платочек, на лице ни следа косметики.
— Благословите, батюшка, — потупив глаза, произнесла она.
— Нет, благословить вас я не могу.
— Я вас очень прошу.
— Не просите, Елизавета Ивановна. Тем более что для вас мое благословение не имеет никакого значения.
— Поймите, отец Иоанн, нам все равно необходимо найти общий язык. Это и в моих, и в ваших интересах.
— Нам не о чем разговаривать.
— Вы что, с луны свалились, батюшка? Неужели не понимаете, что этот храм — мой? Он зарегистрирован на мое имя. Я — председатель общины, а вы — только наемник. Я могу вас нанять и могу отказаться от ваших услуг. Это хотя бы вам понятно?
— Вы не можете быть председателем общины.
— Почему же?
— Община объединяет верующих, верующих!
— А вы докажите, что я неверующая.
— Мне не нужно это доказывать, Елизавета Ивановна. По церковным канонам мне принадлежит право вязать и решить, допускать или не допускать вас к причастию и церковному общению.
— Я буду жаловаться.
— Кому, Валентину Кузьмичу?
— Да, Валентину Кузьмичу.
— Мне говорили, что он знает церковные каноны, как афонский монах.
